Книга Солнце и смерть. Диалогические исследования - Ганс-Юрген Хайнрихс

Появление такого «универсального администратора», «менеджера по всему» хоронит науку, технику и культуру – с появлением «политехников» начинает торжествовать рутинно мыслящий и рутинно действующий «персонал», который испытывает аллергию на свободу и творчество.

О. Шпенглер писал о том, что «фаустовская» техника Западного мира стремится к покорению природы. А Слотердайк век спустя отмечает, что природа не только покорена, но и почти убита. Грядет великий экологический коллапс. Но люди спокойно и деловито готовятся к концу света, который в очередной раз обещали по телевизору. Первый же подзаголовок в книге «Солнце и смерть» – «Ужасы современной эпохи, о которых прожужжали все уши» – свидетельствует об этом. Архитекторы деловито готовятся к экологическому коллапсу: они разрабатывают проекты поселений под куполами, имеющими вид грандиозных пузырей. Там, под огромной искусственной оболочкой, будет поддерживаться жизнь людей – в изоляции от смертоносной современной «природы». Там будет искусственный климат, кондиционированный воздух, искусственно очищенная вода и все прочее, необходимое для жизни: все как на космической станции, только – на Земле.

Ученый и изобретатель интеллектуальны и гибки, как молодой росток. Но когда их открытия и изобретения воплощаются в машины, они не только облекаются в твердый металл, который не должен претерпевать никаких изменений (это было бы браком). Они вдобавок создают вокруг машин «производственный аппарат», состоящий из негибкого и нетворческого персонала, а также так называемый «управленческий аппарат». Точно как техника когда-то была создана, чтобы помогать жизни, но затем поработила ее, «аппарат», призванный помогать ученым, инженерам и изобретателям, покорил их и начал ими командовать. Ныне он стал всесильным благодаря новейшим техническим достижениям: компьютеры позволили загрузить всех дополнительной работой и обеспечить тотальный контроль, камеры наблюдают за каждым шагом, каждый телефонный звонок, каждый перевод денег фиксируются. Тот, кто контролирует эти «аппараты», концентрирует в своих руках колоссальную власть – как в свое время повелитель партийного аппарата товарищ Сталин. И сегодня на глазах устанавливается диктатура офисного пролетариата.

Управленческий аппарат – вопреки его убеждению в своей эффективности – это антиинженерная, антиученая и антитворческая сила. Это – как раз та твердая древесина, та косная материя, которой обрастает некогда гибкий росток «фаустовской» культуры, лишаясь гибкости и способности развиваться. Сегодня эта «оргструктура» раздулась от самомнения, полагая, что она может «управлять качеством» работы предприятия или вуза – причем именно благодаря тому, что будет гасить всякое творчество и импровизацию живых умов. Все эти управленцы среднего и низшего звена не имеют ни малейшего представления о процессах, которыми они управляют (не говоря уже о том, что они не знают, кто такой Фауст).

Именно о таком управляющем болванчике и пишет О. Шпенглер, представляя его как главный симптом грядущего заката и гибели «фаустовской» политехнической цивилизации: «Образ современного волшебника: работник, стоящий у распределительного щита с его рубильниками и надписями и с помощью этого щита простым движением руки вызывающий к существованию колоссальные действия, не имея об их сущности ни малейшего понятия, – есть символ человеческой техники вообще»[302]. Не великий ученый-физик, не инженер-изобретатель, а оператор, не ведающий толком о тех силах, которыми он управляет, но стоящий у командного пульта, привел к чернобыльской катастрофе. Офисный пролетариат – как и всякий пролетариат – норовит установить свою диктатуру, свергнув аристократию политехнической мысли. Именно он установил правило: «Изобретателя в цех не пускать!» Ведь мысль изобретателя вечно стремится к новому – а это сорвет налаживаемый процесс производства. Закат Западного мира начинается тогда, когда изобретение превращается в стандарт: «Остановись, мгновенье, ты – прекрасно, и мы тебя стандартизируем».

Даже великий О. Шпенглер – как говорится, в силу своей исторической ограниченности – не понял до конца смысла сцены на большом дворе перед дворцом в «Фаусте» гениального И. В. Гете, потому что не дожил до тотальной диктатуры офисного пролетариата. Сцена такова: бесы-лемуры, ведомые Мефистофелем, роют могилу еще живому, но ослепшему Фаусту. Бесы спрашивают, что им делать: «Зачем мы шли, о том забыли сами». (Как это характерно для «вспомогательного аппарата»!) Мефистофель велит положить на землю одного из бесов и снять с него мерку, чтобы определить размеры Фауста – для его могилы. Бесы принимаются за работу – а из дворца выходит Фауст, который ничего не видит и ничего не понимает в действиях «технического персонала». Он думает, что начались широко задуманные им мелиорационные работы: надо отгородить море дамбой, а болота – осушить, прорыв каналы. Фауст счастлив: «Как звон лопат ласкает ухо мне! Здесь вся толпа мой замысл исполняет». Вдохновленный свершимся триумфом науки и техники, он произносит наконец те слова, которые так долго ждал от него Мефистофель: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – и умирает, как то и было предусмотрено договором. Персонал, возглавляемый эффективным менеджером Мефистофелем, хоронит его. Он копал ученому могилу, а вовсе не прокладывал каналы по его проекту.

Основатели Франкфуртской школы М. Хоркхаймер и Т. Адорно бежали от фашизма в Америку – и быстро сделали для себя горький вывод: в их творчестве не нуждается ни гитлеровский тоталитарный режим, ни режим демократический. Что один, что другой поражены шпенглеровским «закатом» – чумой технократии, которая несет неизбежную смерть гуманитарной культуре.

Но жить перед лицом этой смерти, как призывал М. Хайдеггер, представители Критической Теории не хотели. Они хотели побороться с наступающим безличным чудовищем Das Man – универсальным духом стандартизации и технологизации, который у М. Хайдеггера диктует моду на все, плодя конформизм. Чтобы поразить это чудовище в самое сердце, М. Хоркхаймер и Т. Адорно решили выяснить, где оно находится, – и создали Критическую Теорию из теории отчуждения раннего К. Маркса, глубинной психологии и теории музыки.

Движущей силой научно-технического прогресса и первопричиной заката Западного мира М. Хоркхаймер и Т. Адорно сочли разум, превознесенный до небес Просвещением. Этот разум, а не какой-то мифический Мефистофель и не какая-то мистическая «фаустовская» душа заставляет научно-технический прогресс развиваться без границ. И объяснение этому может быть дано чисто психологическое.

Суть разума, по мнению М. Хоркхаймера и Т. Адорно, прекрасно воплощена в истории про хитроумного Одиссея, проплывавшего мимо острова сирен. «Одиссея» описывает, как ему удалось послушать их сладостное пение – и остаться в живых (все прочие мореплаватели направляли свои корабли к острову, стремясь продлить наслаждение искусством, и гибли). Изобретение Одиссея состояло в том, что он велел команде судна залепить уши, а себя привязать к мачте и не слушать его команд, как бы он ни требовал направиться к острову.

Сказанного было достаточно, чтобы М. Хоркхаймер и Т. Адорно произвели глубинное психоаналитическое толкование этого мифа. Команда судна предстала у них рабочим классом, который лишен доступа к наслаждению искусством. А Одиссей стал олицетворением технократического просветительского разума. Он не получил никакого наслаждения от искусства сирен – ведь наслаждение может получить только тот, кто всецело ему отдается. Одиссей велел связать себя – и не поддался искушению насладиться искусством. Но он познал искусство сирен теоретически – и теперь, что называется, «был в курсе». Отныне наслаждение для него свелось к познанию. Познать пение. Познать музыку. Познать любое искусство. Познать любое человеческое занятие. Познать природу. Познать все, проникнуть во все, все поставить себе на службу.