Книга Мария Кантемир. Проклятие визиря - Зинаида Чиркова

Поликала же так деятельно и суетливо хлопотал возле Марии, что подозрительность Анастасии скоро прошла.

Мария начала вставать, выходить в сад, щёки её зарумянились, а целебные настойки и отвары прибавили ей сил и жизнелюбия.

И тут в голову Поликала полезли страшные мысли: если у Марии родился мёртвый ребёнок — а он объяснил Кантемиру тяготами похода её разрешение от бремени, — что будет, если ребёнок Анастасии родится живым и здоровым?

Тень подозрения непременно падёт на него...

И заботливость его об огрузневшей Анастасии стала излишне надоедливой: он советовал ей есть больше варёной свёклы и лёгкие блюда, дающие кроветворение, — чёрную икру и стерляжью печёнку, готовил какие-то отвары и снадобья.

Анастасия принимала все эти заботы без всякой задней мысли, подчинялась всем предписаниям домашнего лекаря, чуть ли не каждый день созывавшего консилиум из здешних докторов и домашнего лекаря Волынских.

Она родила мёртвого ребёнка, и теперь Поликала был уверен, что никто не сможет заподозрить его в том, что он убил ребёнка Марии...

Пётр накануне своей отправки в Астрахань решил послать гарнизон и в Баку, но погода словно посмеялась над царём.

Налетел ветер, начался сильный морской шторм, многие суда были разбиты в щепы, паруса изодраны, все продовольственные барки были пробиты волнами и дали сильную течь.

Весь провиант, рассчитанный на гарнизон Баку, погиб. Лошадей пало много, пополнить кавалерию стало нечем...

И завоевание Баку Пётр отложил до будущей весны, тем более что на дворе стоял сентябрь и листопад возвестил о начале осенних, а затем и зимних холодов.

Сухого места на кораблях не было, всё едва оправлялось после сильнейшего шторма, и Пётр решил ехать к Астрахани сухим путём.

Его громадный обоз с каретами, где размещался весь двор, сам царь и царица, вельможи и советники, окружён был большим количеством охраны — драбанты скакали по сторонам карет, роты конников сопровождали царя до самого города.

В отдельной карете, удобно расположившись со всей своей походной канцелярией и типографией, ехал князь Кантемир. Но он большей частью лежал на жёстких диванах кареты, едва поднимая голову, чтобы спросить воды.

Князь опасно заболел, и его не чаяли доставить в Астрахань живым.

Но и оставлять его в Дербенте тоже было нельзя: кто знает, как могли повернуться события, тем более что князь был сенатором, действительным статским советником, но не военным человеком...

Кантемир, промучившись дорогой от неустройства пути, от безводицы и всё ещё стоящей жары, сильно переутомившись, живым доехал до губернаторского дома, где жила его семья, и только тут расхворался действительно тяжело...

Накануне отъезда из Астрахани Пётр заглянул в дом, где размещался Кантемир.

С радостью и любовью встретила его Мария, повисла на шее, и Пётр вдруг почувствовал угрызения совести: его жена была с ним в походе, делила с ним все тяготы походной жизни, была настоящей солдатской жёнкой, а Мария переждала все трудности похода в уютном губернаторском доме и даже не смогла уберечь его дитя.

Чувство раскаяния было в нём так сильно, что он едва справился о здоровье всех остальных членов семьи Кантемиров.

А у Марии был настоящий лазарет: едва оправлялась от неудачных родов Анастасия, тяжко болел сам князь, и Мария разрывалась в заботах о своих больных.

— Что думаешь дальше делать? — тихонько спросил Пётр Марию, когда она вдоволь нацеловала его глаза и лоб, его несколько оттопыренные уши, торчавшие под щетиной отрастающих волос, его бережно хранимые усики над верхней губой.

— Повезу всех своих болящих в Дмитровку — это по дороге, имение там большое, благоустроенное и климат мягче, скорее там поправятся, — печально сказала она.

Она сразу почувствовала, что прежний пыл Петра исчез, что она больше не возбуждает его, и ей было грустно и одиноко...

Царский поезд поехал дальше — грузиться на суда, которые тянули бечевой лошади и на которых изо всех сил гребли против течения восемнадцать пар гребцов, сменявшихся каждые три часа.

Все заботы о гарнизонах, стоящих в Тарках и Дербенте, оставил Пётр на астраханского губернатора Волынского, а сам помчался в Москву праздновать победу, которая досталась так легко...

Сначала суда шли бечевой и греблей, потом пришлось выгружаться и пересаживаться на колеса, а уж дальше путь пошёл санный.

И чем ближе к Москве, тем холоднее было, свирепствовали первые метели, облетевшие деревья чернели оголёнными сучьями на снегу, а Пётр радовался, что наконец-то кончилась изнурительная жара, что белые мухи носятся в воздухе, и ему приятна была эта гонка по российскому бездорожью, а затем скольжение по установившемуся санному пути.

Едва приехав в Москву, царь приказал поставить большую триумфальную арку, где изображён был Дербент. Надпись под ним гласила велеречиво и сложно, как всё, что касалось хоть какой-то победы Петра:

«Сию крепость соорудил сильный или храбрый, но владеет ею сильнейший или храбрейший».

Под сильным и храбрым подразумевал Пётр основателя Дербента Александра Македонского, а под сильнейшим и храбрейшим — ни много ни мало — себя.

Волынский не подвёл царя: уже в следующем году Россия завладела Сальянами, Рештом и Баку.

И подписан был договор с Персией. Она уступала России всё западное и южное побережье Каспийского моря. А Россия обязалась «чинить Персии вспоможение» в её борьбе с неприятелями. Имелась в виду, конечно, Турция, зарившаяся на побережья Каспийского моря. Но Турции пришлось отвернуться от лакомого куска, — русский царь опередил Османскую империю.

Как грустно было Марии, когда Пётр выходил из губернаторского дома в Астрахани! Она с трудом удерживала слёзы.

Царь только подошёл к постели князя, попрощался с ним и грубовато-шутливо произнёс:

— Когда нужен, тут же занемог, давай поправляйся живей, немало ещё дел впереди.

А для мечущейся в лихорадке Анастасии он даже не нашёл доброго слова, лишь сказал Марии:

— Береги их...

Не любил царь больных и стонущих, не было в его сердце жалости и сочувствия.

И Мария впервые серьёзно задумалась: кто же он, её великий кумир, — беспощадный тиран и самодур или тот нежный и чувствительный возлюбленный, которого помнила она в первые годы их связи? И что будет с ней, за которой теперь всегда будет тащиться шлейф сплетен — царская любовница, не давшая ему даже дитяти?

Она плакала и грустно собиралась в дорогу — отныне она была единственной надеждой и опорой отцу, ещё не старому, но уже безнадёжно больному, мачехе, едва-едва отходящей от неудачных родов, да и всей их семье: братьям — Константину и Матвею, Сергею, или Шербану по-молдавски, и малолетнему Антиоху, всё ещё остававшимся в Москве.