Книга "Сталинский питомец" - Николай Ежов - Марк Янсен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Совершенно секретно № 109479
ЦК ВКП(б) товарищу СТАЛИНУ
Несколько дней тому назад начальник УНКВД Ивановской области т. Журавлев сообщил мне по телефону, что двое арестованных, бывшие сотрудники НКВД — Чангули и Каменский дают показания на ряд ответственных работников НКВД.
Мною было предложено т. Журавлеву вместе с материалами и арестованными приехать в Москву. Два раза его слушал. Он доложил о показаниях арестованных Чангули и Каменского в отношении контрреволюционной работы ряда руководящих работников НКВД.
Одновременно т. Журавлев рассказал о тех препятствиях, которые, якобы, чинились ему на протяжении нескольких месяцев руководящими работниками НКВД СССР в деле разоблачения врагов народа, участников заговорщической организации.
Тов. Журавлев показал копию своей докладной записки по этому вопросу, представленной им. тов. Ежову еще в феврале мес[яце] текущего года, в которой он ставил ряд вопросов, не получивших должного разрешения.
По моему предложению т. Журавлев свой устный доклад подробно изложил в докладной записке.
При этом направляю Вам докладную записку т. Журавлева от 13.11.38 г., копию докладной записки на имя т. Ежова от 5.02.38 г., протоколы допросов арестованного Чангули Ф.Г. от 2–9.11.38 г. и заявление арестованного Каменского Е.Д. от 4.11.38 г.[147]
Арестованные Чангули и Каменский находятся в НКВД в Москве. Чангули вновь отказывается от ранее данных им в Иванове показаний. Предполагаем обоих основательно передопросить.
Заместитель Народного Комиссара Внутренних дел СССР
(Л. Берия)
15 ноября 1938 г.
Работая на периферии, я представлял себе, что с приходом в НКВД Ежова, а вместе с ним группы партийных работников, в работу Наркомвнудела будет внесен дух партийности, что Ежов по новому перестроит всю чекистскую работу. Однако, приехав в Москву я убедился, что ничего похожего на партийность в НКВД не внесено и сам Ежов свою партийность на работе в НКВД утратил.
За все 17 месяцев моей работы в Москве, по моим наблюдениям не было дня, чтобы Ежов не пьянствовал, но ни разу он не болел, как это сообщалось друзьям и отмечалось во врачебных бюллетенях.
Пил Ежов не только дома, на даче, но пил и в кабинете. Были случаи, когда после изрядной выпивки в кабинете, он уезжал в Лефортово на допросы, чаще всего уезжал с Николаевым. Коньяк доставлялся в кабинет к Ежову через Шапиро.
Очень часто вместе с Ежовым, к нему на дачу или на квартиру, уезжали Вельский, Фриновский, Маленков и Поскребышев, а в последнее время — Евдокимов. Фриновский говорил мне не раз, что сам он заболевал после каждой такой выпивки, у него обострилась малярия, Фриновский ходил совершенно разбитый и жаловался: «Я не знаю, он (Ежов) сведет меня с ума, я не в силах больше». Тоже самое говорил Вельский, заявляя: «Я не в силах больше так пить». Фриновский и Вельский говорили: «мы едем для того, чтобы отговорить Ежова, а получается, что он нас насилует».
Как то раз, в конце октября или в начале ноября этого года, я задержался в Кремле по служебным делам. Узнав, что Ежов не спит (это было примерно в 6 часов утра) я позвонил Ежову. По голосу его мне стало ясно, что Ежов находился в состоянии сильного опьянения. Я стал убеждать Ежова, чтобы он лег спать, но Ежов на это мне ответил, что спать пока не собирается и стал приглашать меня к себе. Я зашел к Ежову. У него находился Константинов. Ежов познакомил нас, после чего Константинов, тоже изрядно выпивший, стал хвалиться своей давнишней дружбой с Ежовым и рассказывать эпизоды из времен гражданской войны, в которой участвовал он вместе с Ежовым.
Ежов вдруг пристально посмотрел на меня и сказал, заскрежетав зубами и сжав кулак:
«Как вы меня все подвели? А этот Николаев, сволочь на всех показывает… Будем резать его на куски.
— Был у меня такой хороший приятель Марьясин — продолжал Ежов, вместе с ним работали мы в ЦК. Марьясин пошел против нашего дела и за это по моему приказанию его каждый день били…
— Дело Марьясина было давно закончено, назначалось к слушанию, но каждый раз откладывалось по моему распоряжению для того, чтобы продолжать избивать Марьясина. Я велел отрезать ему ухо, нос, выколоть глаза, резать Марьясина на куски. Итак будет со всеми…»
…Затем все мы стали рассматривать документы, принесенные Ежовым, а он при этом оборонил такую фразу: «Вот тут все почти со дня моего рождения, хотя где я родился — сам не знаю и никто не знает. Считаю, что родился в Ленинграде, а по рассказам матери, где-то в пути, черт его знает, где».
Я припоминаю, что несколько раньше Ежов как то сболтнул мне, что у него в роду польская кровь, не то дед, не то еще кто-то происходит из поляков.
Последние шесть месяцев Ежов почему-то находился в мрачном настроении, метался по кабинету, нервничал. Я спрашивал у близких Ежову людей — у Шапиро, Литвина и Цесарского — в чем дело, но не получал ответа. Сами они тоже ходили мрачными, пропала их былая кичливость, они что-то переживали.
Я искал причины такого состояния Ежова и близких ему людей. Что случилось — я не понимал. Думал, что это связано с тем, что в ряде краев и областей вскрылись серьезные перегибы и извращения в работе органов НКВД, — в частности, на Украине в бытность там Леплевского, в Свердловской области, где работал Дмитриев, в Ленинграде и в Москве при Заковском, на Северном Кавказе при Булахе, в Ивановской области при Радзивиловском и т.д. Я понимал так, что Ежову тяжело идти в ЦК рассказывать о таких вещах и не был уверен, рассказал ли он.
…После побега Люшкова за границу в Японию, Ежов совсем пал духом и рассказывая мне об этом, стал плакать и говорит — «Теперь я пропал».
Недопустимая безответственность существовала при рассмотрении дел по массовым операциям. Альбомы со справками по делам арестованных должно было рассматривать и выносить приговоры руководство Наркомата, но все дело передоверили Цесарскому и Шапиро, которые единолично решали вопрос о расстреле или иных мерах наказания. Но и такой «порядок» просуществовал недолго, и вскоре альбомные справки стали рассовывать по отделам, предоставив начальникам отделов и даже некоторым их заместителям решение вопросов.
Как только Берия был назначен в НКВД, буквально на следующий день Ежов заболел, т. е. запил у себя на даче. Он ходил сам не свой, метался.
8 или 10 дней Ежов «проболел», а затем, явившись в Наркомат, по-прежнему в мрачном настроении, никакими делами не стал заниматься, почти никого у себя не принимал.
В конце августа Ежов вызвал меня к себе в кабинет. В кабинете на его столе была картотека и большое количество папок, на каждой из которых значилась определенная фамилия. Я стоял молча несколько минут, во время которых Ежов бегло читал какие-то документы, которые тут же рвал и бросал в корзину. Затем Ежов поднялся и протянул мне папку с материалами, сказав: «Возьмите, здесь вот материалы на Гулько. Сумеете их расследовать?». Я попросил дать мне эти материалы, сказав, что ознакомившись с ними, доложу ему — Ежову.
