Книга Три грустных тигра - Гильермо Инфанте Габрера

— Говна-то, — сказал я.

— А завтра ты заметку отдать не можешь?

— Придется встать ни свет ни заря.

— Ты хотя бы перевод закончил.

— Надеюсь.

— Что значит «надеюсь»?

— Просто взял перевод Рине и переставил пару прилагательных.

— И существительных.

Я улыбнулся. Взял бумажки со стола, снова скатал и швырнул в угол.

— В жопу.

— Тебе виднее, — сказал Куэ.

Я вытащил купюру и положил на стол.

— Это еще что? — спросил Куэ.

— Один песо.

— Я вижу. Что ты, мать твою, делаешь?

— Плачу.

Он натужно, театрально захохотал.

— Ты все еще витаешь в воспоминаниях.

— Что?

— А то, что ты Чоло, старик. Не слышал, что сказал официант?

— Нет.

— Ты только что выпил цикуты. Подарок от заведения. Я не слышал.

— Или ты размышлял о верности, неверности, правдости, легальности перевода Рине Леаля, буквально Легального?

— Дождь кончился, — вот что сказал я в ответ. Мы встали и вышли.

XXII

Больше дождя в ту ночь не намечалось.

— Время доказало правоту Брийя-Саварена, — сказал бредущий, оглядывающийся, жестикулирующий Куэ, — сегодня более ценно открытие нового блюда, чем новой звезды. (Указывая на космос.) Звезд столько!

Небо было ясное, и под его куполом мы зашагали к «Националю».

— Надо было насос купить, чтоб воду откачивать. Приглашаю тебя прокатиться на лодке.

Я не ответил. Кругом было темно и тихо. Даже запойная кукла скрылась во мраке и молчала. Пьяна дождем. Куэ больше ничего не сказал, и гул наших шагов отдавал историей. Тишь на небе длилась не одну светоминуту. Подойдя к машине, — даже раньше, потому что фонарь на стоянке по-прежнему горел, — мы увидели, что кто-то накрыл ее и поднял стекла.

— Закрыли как следует, — констатировал Куэ, садясь, — сухо-сухенько.

Я опустился на сиденье для самоубийц. Мы тронулись, и он притормозил у въезда, вышел, разбудил охранника и хотел оставить ему на чай. Он не взял. Это был тот же самый другой Рамон. Друзья моих друзей — мои друзья, сказал он. Спасибо, ответил Куэ, доброй ночи. Дазатра. Мы уехали. Он высадил меня у дома через пять минут, хотя дом в четырех кварталах ходьбы, — для Арсенио Эйнштейна Куэ наикратчайшая линия между двумя точками — это изгиб Малекона.

— Я полумертвый, — сказал он, потягиваясь.

— Тьфу на вас.

— Новас Кальво?

— На вас всех. И на него тоже, ладно уж.

— Не собираюсь опять умирать сегодня ночью. Как говорит твой Маркс, Better rusty than missing.

— Пусть он будет твоим спутником в вечности, раз уж ты один идешь домой.

— Старичок, ты забыл о Старике.

— О Старике и горе?

— Le Vieux М, который сказал, что le vrai néant ne se peut sentir ni penser[192]. A уж тем более поведать.

— Quel salaud![193]Вот уж кто великий наоборотник.

Он дернул ручник и по инерции развернулся в полоборота ко мне. Куэ жил на космической орбите, и ни гравитация, ни трение, ни сила Кориолиса не могли унять его порывов.

— Ты ошибаешься.

Мне вспомнилась Ингрид Бергамо, бедняжка, которая думала, что Бустрофедон, бедняжка, правильно говорит вместо «ты ошибаешься» «ты ужасаешься». Ингрид Mo, лысая, Иренита Керли, та, сегодняшняя, с ее домашней химией, двойняшки, кто увел мой лак «Тони», признавайтесь (одного из двойняшек звали Тони), и Эдит Кабелл, вдвойне бедняжка, со своей жанностливостью д’Арк и траппистской плешью втроем легко составили бы ансамбль Керли, Ларри, Mo. The Three Stooges. Бедняжки. Бедняги. Все. И мы вдвоем бедняги. Зачем с нами не было Бустрофедона, чтобы нас было трое вместо двоих? Хотя оно и к лучшему. Он бы не понял. Здесь нет картинок. Одни шумы да еще, может, ярость.

— Неужели? Насчет Сартра, блаженного Августина Третьего Тысячелетия, твоего Third Coming[194]?

— Нет, что ты, нет. И не насчет меня. Насчет тебя.

— Wordswordsworth[195].

— Ты на грани того, чтобы совершить первую действительно непоправимую ошибку в жизни. На сей раз ты найдешь приключений на свою задницу. Остальные найдут тебя сами.

— Своей жопой учуют мою?

— Я серьезно. Совершенно серьезно, ужасно серьезно.

— Смертельно от усталости серьезно. Ради бога, Арсенио, кто сейчас станет принимать нас всерьез?

— Мы сами. Мы как воздушные гимнасты. Думаешь, гимнаст там, наверху, совершая двойное или тройное сальто-мортале, задается вопросами типа: А серьезен ли я? или: Почему я тут скачу, как дурак, а не занимаюсь чем-нибудь посерьезнее? Исключено.

Он бы упал. И утянул бы за собой остальных.

— Это как с ошибками. Первый закон Ньютона. Все яблоки, равно как все озадачившиеся воздушные гимнасты, падают вниз.

— Ладно, не говори потом, что я тебя не предупреждал. Женись, губи свою жизнь. Я имею в виду, ты понял, теперешнюю твою жизнь. Это другая судьба, еще одна смерть.

— Я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду.

Иногда я бываю сам Сильвестре Иннуэндо. Он взглянул на меня искоса, сложив губы в неслышное «а?».

— Это просто совет. Искренний.

Ага, и бескорыстный. Ростовщик-благочестивец. Арсенио Родосскуэй.

— Я мог бы ответить тебе, как Кларк Гейбл на банкете или на симпосии, на корабле, куда против его воли вторгся этот серебристый призрак — Джин Харлоу, и он таки решил вместе с ней бороздить моря безумия; когда на шею ему накинули петлю, он сказал: «Этого урока я никогда не забуду». Обещаю, я приму твой совет натощак и вывернусь наизнанку.

Он отпустил ручник. Я вышел.

— «I’ll bet your wife», в нашем прокате «Расскажи мне о вдове». Spellbound. B,o,u,n,d.

— Я думал, ты серьезно.

— Серьезно играя.

— Бизстрашный йунаша на литящщий тропецеи. Свабоднае талкавание.

Он отпустил ручник. Я вышел.

— До швейцария.