Книга Уготован покой... - Амос Оз

И внезапно Ионатан, вырвавшись из этой жути, осознал со всей непреложностью: только я один и остался, а это значит, что я убийца. Я убил их всех.

И, словно ноги его споткнулись о мертвое тело младенца, рухнул Ионатан на землю. Лежал, уткнув лицо свое в испепеленную, просоленную землю, весь дрожа — от макушки до кончиков пальцев на ногах, не чувствуя, как впиваются в него острые камешки. Лежал, ослепленный и отчаявшийся. Что ты наделал, сумасшедший, что же ты наделал? Это смерть твоя, сумасшедший. Ты убил и ее, и тех двух детей, что хотела она родить тебе, и твоего отца, и твою мать ты убил, а теперь и сам ты умрешь. Не в силах вытерпеть ужас пронзившего его страдания, он притянул к себе автомат, прикладом уперся в плечо, щекой прислонился к ложу, всхлипнул по-собачьи, снял с предохранителя и изо всех сил нажал на спусковой крючок. Приклад ударил его в плечо, запах огня и пороховой гари опьянил, все в нем перевернулось, раскат автоматной очереди слился с бешеными ударами его сердца, а огненные вспышки стремительно рвались из дула.

И пустыня, и скалы, и отвесные стены ущелий в то же мгновение открыли ответный огонь — гулкое и частое эхо, пуля в ответ на пулю; на первые раскаты эха отзываются новые, приглушенные, далекие, а за ними — отголоски отголосков, словно все окружающие горы, ответив на выстрел, вступили в жестокий бой друг с другом. И когда в конце концов, вобрав в себя последние отзвуки эха, вновь установилась черная тишина, Ионатан окончательно осознал, что он погиб и ему не жаль себя. Он вставил второй магазин и расстрелял его весь, выпустив одну непрерывную очередь, а затем, вставив третий магазин, шагнул вперед, чуть-чуть приподнял ствол автомата, сильно прижмурил левый глаз, поймал на мушку лунный диск и выпустил в него весь остаток своего боезапаса.

Наступившая затем гнетущая тишина окутала его леденящим холодом. Зубы его стучали, руки и ноги дрожали. Наконец ему удалось кое-как унять дрожь, он встал и расстегнул ширинку, острые, пронзающие судороги мешали ему помочиться: он делал это с перерывами, то пустит струю, то прекратит. Едва он застегнулся, как его стало рвать. За рвотой последовала громкая отрыжка. Колени его были мокрыми, желудок выворачивало наизнанку. Брюки залиты мочой и рвотой, ботинки испачканы.

Чуть успокоившись, он вдруг осознал, что стоит выпрямившись во весь свой рост, освещенный полной луной, и увидеть его могут даже издалека, из глубины вражеской территории, и именно в этих краях уже погибло немало парней, таких же как он. Он стоит тут как круглый дурак, да еще наделал шуму на всю пустыню, и теперь у него не осталось даже последнего патрона, и ему не отбиться ни от диких зверей, ни от тех, кто немедленно явится, чтобы прирезать его.

Ионатан развернулся на месте и, охваченный паникой, бросился бежать обратно. Бежал он так, как не бегал никогда в своей жизни, несся огромными шагами, спотыкался, но не падал, летел по откосам, не глядя перед собой, мчался, громко и часто дыша, бежал, сотрясаясь от рыданий, бежал и тогда, когда не хватало ему воздуха, когда острые колючки впивались в ребра, бежал, не сбавляя скорости, бежал, хотя глаза его вылезали из орбит… И наконец, спустя тысячу лет, ступни его ног ощутили под собой щебень, устилавший дно ущелья. Однако и тогда он не замедлил своего бега, голова его была в тумане, все это время он обеими руками сжимал автомат, держа его перед собою наперевес, словно вот-вот ждала его схватка с противником. И все это время опутывала его паутина лунного света, пока не рухнул он наземь, запутавшись в ней окончательно и бесповоротно, и его пылающее лицо не погрузилось в серебряные пески.

Часов около трех, перед рассветом, добрался Ионатан до вагончика в дальнем конце лагеря Эйн-Хуцуб. Обрывками грязного полотенца, смоченного джином и ледяной водой, обтер старик его лицо. В половине четвертого Ионатан разразился горькими слезами.

Весь следующий день, до самого вечера, он проспал. Старик приготовил ему овощной салат, дал черного хлеба с вареньем. Спустя день-другой Ионатан уже сам, случалось, готовил завтрак для старика. А в конце недели начал выезжать на древнем джипе, сопровождая старика туда, где тот вел обмеры площадей, собирал образцы камней и минералов со всех концов пустыни. Ионатан стал его оруженосцем: наводил порядок в вагончике, чистил и готовил к работе теодолиты. Старик называл его на русский лад — мальчик. Если, бывало, старик говорил ему по-русски: «Пошел вон, ты, чудак», Ионатан отвечал ему медленной смущенной улыбкой. Осколок зеркала, который примостил он в углу вагончика, однажды, к его великому удивлению, открыл ему, что эта улыбка — точная копия улыбки Римоны, женщины, которая была его женой.

— Послушай, был у меня однажды юный приятель, и он научил меня русской пословице: друг в несчастье — что шуба в ненастье.

— Вранье! — вскипел старик. — Нет и быть не может такой русской пословицы! Не было и нет. Все это сплошное вранье!

Но именно здесь вранье окончилось, сказал Ионатан самому себе. Здесь я навсегда избавился от своей аллергии. И больше не курю. И борода у меня выросла. Я начинаю кое-что понимать. И сердца наши готовы, потому что все изменяется к лучшему. Я здесь.

Может, пойти нынешней ночью поискать Михаль? А что? Почему бы и нет?

7

Наконец-то зима убралась восвояси. Дожди прекратились, тучи рассеялись, резкий ветер превратился в ласковый морской бриз. Всю последнюю мартовскую неделю Срулик мог сидеть на своей маленькой веранде и провожать взглядом птичьи стаи, которые рассекали багровое небо, пролагая себе путь на северо-запад.

Несмотря на зимние ливни, всходы на полях оказались отличными. В апреле поднялись и ячмень, и пшеница. Зазеленевшие поля тянулись до линии холмов на востоке. Весна запоздала: только сейчас зацвели в садах яблони, грушевые деревья оделись в белое, словно невесты, и западный ветер доносил до нас их исполненный чувственности аромат. Грунтовые дороги подсохли. Орешины, смоковницы и миндальные деревья покрылись свежей листвой. И виноградные беседки в наших палисадниках стали медленно пробуждаться к зеленой жизни, одаривая нас своей тенью. Начали расцветать розы, подрезанные зимой. Каждое утро, задолго до рассвета, кибуцная усадьба оглашалась гомоном воробьев, усеявших кроны деревьев. Вновь и вновь, словно повторяя пароль, кричал по утрам удод, а на крышах наших домов настойчиво ворковали голуби. Гуляя среди развалин деревни Шейх-Дахр, Анат вдруг заметила пять газелей, замерших на гребне далекого холма, и тут же показала их Римоне, Заро и Уди. Газели постояли и исчезли.

Во дворах арабской деревни, лежавшей в руинах, пылали бугенвиллеи, словно сами камни исходили криком. По разрушенным аркам и сводам вились побеги дикого винограда. И запахи цветущей акации по-разбойничьи завладели каждым холмом.

На тракторном прицепе увез Уди из Шейх-Дахра огромный жернов, камень, служивший некогда притолокой в одном из домов, и деревянное, почерневшее от времени молотило. Все это разместил он на лужайке перед своим домом. Однажды зимой, в субботу, в просвете между дождями, поделился Уди своим намерением выкопать на кладбище Шейх-Дахра скелет, привезти его в кибуц, установить на лужайке — пусть отпугивает птиц и раздражает стариков. Быть может, это была всего лишь шутка. А быть может, в весеннем ликовании это намерение начисто позабылось.