Книга Любовь негодяя - Мария Бушуева

— Как там Анна Витальевна? — приостановился он и заговорил так, будто они с Филипповым сегодня еще не виделись. — Еще дома А говорила, что собирается уехать в дом отдыха.

— Сегодня уезжает, — выдавил Филиппов через силу — и заторопился вниз. Теперь страшно потянуло за его мозговую ось ухмыляющееся «еще».

Она мучила меня своими изменами и увлечениями, она отравила мне отношения с шефом, она унизительно жалела меня!

Он шел по проспекту, серому мрачному проспекту, по которому ходил, наверное, тысячи раз. Сновали пешеходы, куда-то мчались машины. Мерзкие морды, сытые и голодные, но все мерзкие, мерзкие, мерзкие… Насколько выше, прекраснее, чище вас всех моя Анна! Пусть не станет тебя, но то, что мы создали нашей с тобой любовью — будет м о е, в о м не!!! Я стал тобой, Анна, я — это ты.

Господи, точно целую вечность я бегу по этому хмуровзорому проспекту! Я чувствую такое горькое отчаянье! Такую муку! Лучше бы покончить с этим бесконечным бегом раз и навсегда.

Филиппов помчался, не разбирая дороги. Сейчас! Желтая, желтая труба.

Где мой шарф? Красный! Вот он!

Филиппов упал на скамейку и с силой затянул на себе свой бледно-серый шарф.

Стало так больно в груди. И тяжело дышать. Золотые искры вспорхнули над ним, он подпрыгнул, как зверь, норовя схватить сверкающее, порхающее, летящее золото.

Нежное женское лицо склонилось над ним:

— Вам плохо?

Он открыл глаза: в дверях палаты маячил Сурен Арсеньевич, а возле кровати стояла молодая и очень симпатичная медсестра.

— Вам очень плохо? — Переспросила она участливо.

— Плохо? — Он попытался привстать. И все вспомнил. Он вспомнил, как он, будучи не Филипповым, а Кавелиной Анной …

И Красный Лев, распавшись на миллионы крохотных сверкающих золотых искр, рванулся из нее на волю. Малиновый звон на заре… Поет? Кто? Старая, старая песня.

Умчался на волю. Не — ее — т. Филиппов все-таки привстал на постели. Не може — е — е т быть! К т о — т о оказался с ней р я д о м, кто-то успел до меня, я чувствую, кто-то успел до меня, кто-то завладел м о — о— о — и м! — он завыл. Позвали срочно Сурена.

— Лихорадит его, — сказала молодая медсестра, трогая лоб беснующегося Филиппова. — Да у него по-моему за сорок!

— Я найду, я найду, я убью, он отдаст мне золото, оно мое, мое! — Кричал и метался в белых простынях Филиппов.

— Надо его фиксировать, — решил Сурен Артемьевич, — а то чего бы… ну и…. понятно.

Сурен часто говорил междометиями и обрывками фраз. Но все в больнице давно научились его понимать.

— Ну прям как в кине, — проскрипела сердитая старая санитарка, та самая, что когда — то делала уколы Ирме Оттовне, а теперь помогала привязать руки и ноги Филиппова к железным спинкам кровати, — как ее там, вчерась глядела, а «Золотая лихорадка»!..

Дня через три, когда Филиппов пришел в себя и даже почитывал местную газетенку, явился тесть.

Он закрыл дверь в палату, взял табурет, подсел к кровати.

— Вот что Володя, — заговорил задумчиво и сочувственно, — Кавелиной Анны больше нет. Это случилось в понедельник. Ты был у нее за несколько минут до ее гибели… Тебя видели. Свидетели есть. Но это ерунда. Главное, Карачаров утверждает, что она вела подробный дневник. Очень подробный. Он уверен, что дневник ее ценен. И намеревается найти дневник и опубликовать. Ты понимаешь чем это грозит?! Марта…

— Понимаю, — прошептал Филиппов.

— Так вот, скоро приезжает сестра Анны и тогда, даю голову на отсечение, дневник окажется у Карачарова в руках. Этого бы не хотелось. У тебя растут дети. Так что прошу тебя, Володя, дай мне ключи от квартиры Анны, дневник этот нужно ликвидировать.

— У меня нет ключей батя, я брал их у соседа, — с трудом вымолвил Филиппов — и заплакал.

65

Филиппова дважды вызвали — следователь с тусклыми глазами, явно не тянул на Порфирия Петровича. Филиппов вяло дал показания. Вместе работали, она уволилась, он приходил, утешал, она плакала. Причина? Работу любимую потеряла. Заявление написала да, сама. Но был, был какой-то сотрудник, который вынудил. Пусть найдут Диму и потаскают сюда, мысленно усмехнулся. Нет, никакого интима никогда не было. Да, одинокая. Но, вроде, с художником бородатым складывалось у нее что-то вроде брака. Наверное, не сложилось. Друзья? Не знаю. Не так все-таки близко знакомы. Самым близким ей человеком был какой-то, кажется, то ли Дубровин, то ли Древесный. Пусть и тебя потаскают, дружочек! Опять мысленно усмехнулся.

Дневник?

Не побледнеть. Н— не знаю.

А, директор института сказал, что у она вела записки.

Значит, дневник не нашли. Пожалуй, нужно будет его отыскать самому и перепрятать.

Я, простите, не в курсе.

Отпустили. Да и какие основания не отпускать? Чист, как херувим.

Но Анна стала приходить по ночам. Сон и явь так сплетались, что он перестал выключать в кабинете, где ложился один, настольную лампу, иначе боялся заснуть.

Она садилась на диван рядом, наклонялась к нему — и он во сне просыпался от касания ее долгих волос, приподнимался на локте, чтобы поцеловать ее шею и тогда она произносила голосом ласковым, но не своим, хотя и похожим по тембру: «Я жду тебя здесь, Володя».

И сразу в сердце его врезался острый луч — и от острой боли, в парализующем страхе, он просыпался. И в первые секунды не мог понять: проснулся он дома, проснулся ли в своем сне или — уже т а м.

Надо было как-то освобождаться от сети потустороннего, которую накидывало из ночи в ночь на него его собственное подсознание. Анализируя — а он всегда любил расчленять, сопоставлять и подсчитывать— он сделал именно такой вывод: это мое собственное подсознание. В приходящей к нему Анне была какая-то бездушность: из нее уже не могла вылететь стая сверкающих крохотных бабочек, распускающих свое золотисто-малиновое сияние. Анна из сновидений походила на актрису из телефильма, записанного на видеокассету и вставленную в испорченный видеомагнитофон — она из ночи в ночь повторяла одно и то же, одинаково садилась к Филиппову на диван, одинаково касалась его прядью светлых волос.

Но когда он целовал ее, в ней, как в Мертвой царевне, пробуждалось какое-то подобие жизни — и тогда-то его и прокалывала насквозь сильнейшая боль.

Подсознание. Всего лишь. Чувство, не изжитое, не забытые ощущения тела. Так он в конце концов убедил себя. И сначала в очередную ночь спал спокойно: Анна не приходила. Ему, правда, приснилась какая-то молодая, стриженная «под мальчика», женщина, похожая на Анну, смеющаяся, а потом плачущая. От смеха к слезам она перешла так быстро и неестественно, что он остановился у витрины и удивленно посмотрел на нее: что за непоследовательная дамочка в магазине? Но тут же оказалось, как часто бывает во сне, что это не витрина магазина, а окна театра, он успел прочитать название пьесы «Чайка», женщина вышла, она уже не плакала и сильно, сильнее прежнего походила на Анну, Филиппов подрулил к ней, стал плести какой-то вздор о знакомстве и чашке кофе, тут же думая о себе: «Какое я все-таки трепло». И вдруг женщина достала из сумочки книгу. Книга показалась ему знакомой. Но он не успел прочитать название, женщина быстро книгу убрала обратно в сумку, только дата ее издания почему-то осталась в памяти и, когда он проснулся, с сильным сердцебиением и непонятной тревогой, он еще помнил эту дату: девяносто седьмой год, третье декабря.