Книга Возвращение в Египет - Владимир Шаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Человек размножается двумя способами. Первое – соитие мужчины и женщины. Плотский, греховный, он редко приводит к чему-то хорошему. Другой путь – ученики. Здесь много духовности, чистоты, но как раз в этом и искушение.
Рождение детей в мире, который подпал под власть антихриста, и кормчий считает за зло, но, утешая оступившегося, говорит, что дети суть твои побеги. В детях, пока они малы, ты можешь оторваться, спрятаться от греха так надежно, что и в чистом поле с полуметра он не заметит тебя.
Кормчий говорит, что многие из староверческих учителей верили, что души тех, кто сжигает себя в гарях, обращаются в неопалимую купину. Плоть сгорает, душа же, очистившись, закалившись в огне, спасается, делается вечной.
В гарях какой-то дикий, страшный энтузиазм самоуничтожения. Есть сходство и с танцами смерти позднего Средневековья, когда во время эпидемии чумы люди томились, ожидая своего последнего часа.
Вчера я спросил кормчего о хлыстах, на своих кораблях во время радений бегающих по горнице с криком «Ох, Дух Святой, Дух Святой…», и он сказал, что для странников такой горницей стала вся земля.
Колодезев пишет, что про одного из Лошадниковых родные рассказывали, что в двадцать третьем году судьба занесла его в Китай. Уходил он с Дальнего Востока из Приамурья вместе со староверами. Дело было поздней осенью. Река еще до конца не встала, везде полыньи. У китайского берега быстрое течение и вовсе переломало лед, из-за чего утонуло много людей. Помочь никому возможности не было, чоновцы шли по пятам и стреляли при первой возможности. Половину положили они, половину утащила за собой вода.
В Китае те, кто выжил, довольно скоро встали на ноги. Скинувшись, завели несколько конных сенокосилок и договорились с монголами на время зимней бескормицы брать у них отары овец. Весной треть поголовья оставляли себе, две трети возвращали степнякам. В общем, в Китае было неплохо, но однажды Лошадников не утерпел, признался староверческому наставнику, что в зле, которое приняла его паства, виноват он, Лошадников. Ложь, что красные и большевики взялись ниоткуда, это собственные его, Лошадникова, грехи, собственные его бесы. Тридцать лет он, как мог, с ними боролся, надеялся с Божьей помощью одолеть, но не уследил, и они вырвались на волю. Наставник поначалу усомнился, он знал Лошадникова как хорошего, доброго человека и решил, что тот на себя наговаривает. Но Лошадников плакал, плакал и не отступал, повторял, что он один во всём виноват. И они ему, наконец, поверили, даже, чтобы отомстить за погибших, сговорились его, больного, немощного старика, убить. Но тут из Австралии неожиданно пришли визы. Всем, кроме Лошадникова. И тогда люди почувствовали облегчение и оттого, что не надо убивать, и оттого, что сколько они ни за что приняли горя, теперь же его черед.
Когда я рассказал кормчему о староверческой семье, чьи записи ты мне переслал, он заметил, что вся земля есть огромная воронка, засасывающая, затягивающая нас, грешных, на самое дно. Что же до моих староверов, то они что есть силы бегут по ее верхней, самой широкой кромке, веруя, что Бог не оставит, не даст свалиться в бездну.
Говорил с кормчим о староверах, бежавших в Китай во время Гражданской войны (на Дальнем Востоке немыслимо тяжелой) и проживших в Поднебесной почти тридцать лет. Мне о них написал дядя Петр. Потом, уже при Мао Цзе-дуне, они снова поднялись и пошли бог знает куда. Им помогают волонтеры то из одной страны, то из другой. На новом месте они оседают, обзаводятся хозяйством и вдруг, словно боясь прирасти, прикипеть к земле, всё распродают и уходят. Так до сего дня. И вот кормчий говорит, что на самом деле они, будто шкуру, растягивают спасительный полог, чтобы его хватило на всех. Сначала ткут ногами, потом, выдыхая обращенные к Господу слова молитвы, надувают этот полог, как купол. Дядя Святослав смеется, говорит, что похожий в 1918 году висел над цирковой ареной имени Классовой борьбы в городе Курске, а новый защитит от сил империализма и эксплуатации трудящихся всего мира.
Так же и староверы, обегая всю землю, но нигде не находя пристанища, нигде окончательно не оседая, как бы свидетельствуют, что на земле спасения нет, везде грех.
Стал пересказывать кормчему письмо дяди Ференца о жизни духоборов в Канаде, где он пишет, что на новом месте они не только не ели мяса, но и решили, что домашнюю скотину нельзя принуждать к работе. В воскресный день это понятно, но и в другие дни тоже. С людьми такая же картина. Нельзя насиловать свое тело, втискивая его в одежду, нельзя вообще заставлять человека быть одетым. В середине двадцатых годов духоборы в чем мать родила пришли на железнодорожную станцию встречать собратьев по вере, последнюю партию, отпущенную советским правительством. За оскорбление нравственности все были арестованы полицией. Правда, женщин, разобравшись, что к чему, через час отпустили, но мужчины просидели целую неделю. Дядя Ференц пишет, что сейчас духоборы бедствуют. Нет молока, и пахать землю тоже не на ком – коровы и лошади разбрелись кто куда. Впрочем, кормчего духоборы не заинтересовали.
На зоне в конце сороковых годов Капралов коротко сошелся с Тимофеем Степановым – амурским казаком-старовером, в середине двадцатых годов, как и Лошадников, тоже бежавшим в Китай, потом дальше в Австралию, но после победы над немцами неожиданно для родни решившим возвратиться в Россию. В Риге, едва сойдя на берег, он был принят оперуполномоченными НКВД и уже зэком без задержки этапирован в Озерлаг, где второй десятилетний срок мотал и Капралов.
Степанов рассказывал, как в Гражданскую войну те, кто жил вокруг, один за другим начинали понимать, что народ повернул и решительно, так что сделать уже ничего нельзя, идет к антихристу. Поименно называл каждого, кто помогал им спастись, выбраться из ада. Бежать всё равно куда, только бы не останавливаясь и не оглядываясь. Некоторые фамилии кормчего удивили. В частности, Степанов не раз с благодарностью поминал поэта Хлебникова – Председателя Земного шара, чьи отпечатанные на стеклографе паспорта признавались всеми, кто поддерживал беженцев.
Еще о Хлебникове. Дядя Валентин, учась в Москве, тесно общался и с ним, и с Бурлюками. Обо всех троих много мне рассказывал. Так вот, квартиру на Пречистенке и вторую, в Хамовниках, где долго жил Хлебников, кормчий знает – и в той, и в другой в двадцатые годы странники могли найти приют и убежище.
