Книга Реформы и реформаторы - Александр Каменский

Было душно и темно, несмотря на полдень: ставни на окнах с паюсными окончинами из мутного рыбьего пузыря закрыты от солнца. Лишь кое-где из щелей протянулись иглы света, от которых огни лампад и свечей краснели тускло. Пахло воском, кожей, потом и ладаном. Дверь на крыльцо была открыта, сквозь нее видна залитая солнцем поляна и темный лес.

Старцы в черных рясах и куколях-кафтырях теснились, окружая стоявшего посредине моленной перед налоем отца Иерофея. У него был вид степенный, лицо белое, как просвирка, сытое, глаза голубые, немного раскосые и с разным выражением: в одном – христианское смирение, в другом – «философское кичение». Голос имел он уветливый, «яко сладковещательная ластовица». Одет щеголем: ряса тонкого сукна, кафтырь бархатный, наперсный крест с лалами. От золотистых седин его веяло благоуханием розового масла. Среди убогих старцев, лесных мужиков – настоящий боярин или архиерей никонианский.

Отец Иерофей был муж ученый – «книжную мудрость и разум, яко губа воду, в себя почерпал». Но враги утверждали, что мудрость его не от Бога; имел он будто бы два учения: одно, явное, православное – для всех; другое, тайное, еретическое – для избранных, большею частью знатных и богатых людей. Простых же и бедных прельщал милостыней.

С раннего утра до полудня прелися единосущники с трисущниками, но ни к чему не пришли. Отец Иерофей все увиливал – «глаголал семо и овамо». Как ни наседали на него старцы, не могли обличить.

Наконец, в жару спора, ученик отца Иерофея, брат Спиридон, востроглазый, черномазый, с кудерками, похожими на пейсы жидовские, вдруг выскочил вперед и крикнул во весь голос:

– Троица рядком сидит, Сын одесную, а Дух ошуюю Отца. На разных престолах, не спрятався, сидят три Царя Небесных, а Христос на четвертом престоле, особном!

– Четверишь Троицу! – закричали отцы в ужасе.

– А по-вашему, кучею надобно, едино Лицо? Врешь, не едино, а три, три, три! – махал отец Спиридон рукою, как будто рубил топором. – Веруй в Трисущную, Несекомую секи, небось, едино не трое, а естество Христа – четвертое!..

И он пустился толковать различие существа от естества: существо-де Сына внутри, а естество подле ног Отца сидит.

– Не существом, а естеством единым Бог вочеловечился. Аще бы существом сошел на землю, всю бы вселенную попалило, и Пречистой Богоматери чрево не возмогло бы понести всего Божества – так бы и сожгло ей чрево-то!

– О, заблудший и страстный, вниде в совесть свою, познай Господа, исторгни от себя корень ереси, престани, покайся, миленький! – увещевали старцы. – Кто тебе сказал или когда видел: особно и не спрятався сидят три Царя Небесных? Его же бо ангелы и архангелы не могут зрети, а ты сказал: не спрятався сидят! И как не опалился язык сказавшего такое?..

Но Спиридон продолжал вопить, надседаясь:

– Три, три, три! Умри за три! У меня-де и огнем из души не выжжешь!..

Видя, что с ним ничего не поделаешь, приступили опять к самому отцу Иерофею.

– Чего мотаться? Говори прямо: как веруешь, в Единосущную аль Трисущную?

Отец Иерофей молчал и только брезгливо усмехался в бороду. Видно было, что он презирает с высоты своей учености всех этих простецов, как смердов.

Но отцы приставали к нему все яростнее – «яко козлы, на него пырскали».

– Чего молчишь? Аль оглох? Затыкаешь уши свои, яко аспид глухой!

– Зашибся и вознесся, яко гордый фараон!

– Не захотел со отцами в совете быть, всех возгнушался, рассек любовь отеческую!

– Мятежник и смутитель христианский!

– Чего лезете? – не выдержав, наконец, огрызнулся отец Иерофей, отступая незаметно к дверям боковуши. – Не находите! Не вам за меня отвечать. Спасусь ли аль не спасусь, вам какое дело? Вы себе живите, а мы себе. Нам с вами не сообщно. Пожалуйста, не находите!

Отец Пров, седой как лунь, но еще крепкий и кряжистый старик, махал перед самым носом отца Иерофея вязовою дубиною:

– Еретичище безумный! Как такою дубиною судия градской да станет тя по бокам похаживать, так ты скажешь едину у себя веру, Трисущную либо Единосущную. А то стало тебе на воле, так и бредишь, что хошь…

– Мир вам, братья во Христе! – раздался голос тихий, но такой непохожий на другие голоса, что его услышали все; то говорил схимник отец Мисаил, пришедший из дальней пустыни, великий подвижник – «летами млад, но ум столетен». – Что се будет, родимые батюшки? Не диавол ли воюет в вас и распаляет мятежом братоубийственным? И никто не ищет воды живой, дабы пламень сатанинский угасить, но всяк ищет смолы, изгребия и тростия сухого на распалении горшее. Ей, отцы, не слыхал я и в никонианах такого братоненавидения! И ежели они про то уведают и начнут нас паки мучить и убивать, то уже неповинны будут пред Богом, и нам те муки начало болезням будут вечных мук.

Все замолчали, как будто вдруг опомнились.

Отец Мисаил стал на колени и поклонился в ноги сперва всему сходу, потом отдельно отцу Иерофею.

– Простите, отцы! Прости, Иерофеюшка, братец миленький! Велика премудрость твоя, огненный в тебе ум. Помилуй же нас, убогих, отложи письма спорные, сотвори любовь!

Он встал и хотел обнять Иерофея. Но тот не позволил, сам опустился на колени и поклонился в ноги отцу Мисаилу.

– Прости, отче! Я – кто? Мертвый пес. И как могу разуметь выше собора вашего священного? Ты говоришь, огненный во мне ум. Ей, тщету наводишь душе моей! Я – человек, равный роду, живущему в тинах кальных, их же лягушками зовут. Яко свиния от рожец, наполняю чрево свое. Аще бы не Господь помогал мне, вмале не во ад вселилась бы душа моя. Еле-еле отдыхаю от похотей, задавляющих мя. Ох, мне, грешнику! А тебя, Мисаилушка, спаси Бог на поученье твоем…

Отец Мисаил с кроткою улыбкой опять протянул было руки, чтобы обнять отца Иерофея. Но тот поднялся на ноги и оттолкнул его, с лицом, искаженным такою гордыней и злобою, что всем стало жутко.

– Спаси Бог на поучении твоем, – продолжал он вдруг изменившимся, дрожащим от ярости голосом, – что нас, неразумных, поучаешь и наказуешь! А хорошо бы, друг, и меру свою знать! Высоко летаешь, да лишь бы с высоты той не свалиться вниз! От кого ты учительской-от сан восприял и кто тебя в учители поставил? Все ныне учители стали, а послушать некому! Горе нам, и времени сему, и живущим в нем! Дитя ты молоденькое, а дерзаешь высоко. Нам, право, и слушать-то тебя не хочется. Учи себе, кто твоему разуму последует, а от нас поотступи, пожалуй. Хороши учители! Иной дубиной грозит, а иной любовью льстит. Да что в любви той, когда на разрушение истины любимся. И сатана любит верных своих. Мы же, яко сытости не имеем любить Христа, так и врагов его ненавидеть! Аще и умереть мне Бог изволит, не соединюсь с отступниками! Чист есмь аз и прах прилипший от ног своих отрясаю пред вами, по писанному: Лучше один творящий волю Божию, нежели тьмы беззаконных!

И среди всеобщего смятения отец Иерофей, прикрываемый своими подручными, шмыгнул в дверь боковуши.