Книга Русский роман - Меир Шалев

Мешулам и впрямь раздобыл где-то шелковичных червей, и Рахель, как всегда терпеливая и добродушная, позволила ему каждый день срывать с большой шелковицы в ее дворе свежие листочки, чтобы кормить этих крохотных животных. Но земля упрямо распознавала неуверенность его испуганных, дрожащих прикосновений и, корчась, выблевывала его семена. А вечно голодные цыплята тихо злобствовали за его спиной.

Тем не менее Мешулам не сдался. Предчувствие великих свершений уже вошло в его сердце, и он вышагивал теперь по мошаву с торжественным и многозначительным видом будущей роженицы. Мошавники хорошо знали это выражение по своим беременным женам и коровам, но не узнавали его на бородатой физиономии Мешулама и принимали за проявление скорби.

Упрямство отца и бесстыдство матери, соединившись в одном неуклюжем теле, наделили Мешулама неслыханными силами. Он арендовал мошавную косилку и тяжелую борону и с корнем выворотил буйный ковер одичавшей моркови, колючек и резеды, который покрывал его участок. Последние полевые мыши, змеи и сороконожки в ужасе бежали с земли, которая была их прибежищем с тех самых пор, как болезнь сразила Циркина-Мандолину. Потом он нанял Узи Рылова, чтобы тот хорошенько пропахал его поле. Урчащий зеленый трактор запахал глубоко в землю норы кротов, раздавил яйца ящериц и вскрыл вечно мрачные туннели рассерженных медведок, обнажив их тела беспощадному солнцу. Под конец Узи собрал всю траву на краю участка, Мешулам поджег ее и долго, как зачарованный, внимал благовестию этого ревущего очистительного пламени.

«Наш Мешулам наконец-то решил стать земледельцем», — сообщали друг другу мошавники, встречаясь по вечерам на молочной ферме, и многие стали предлагать ему свою помощь и совет, потому что единственным знакомым ему земледельческим орудием были ржавые лемехи Кирхнера и Цирле, изображения которых он встречал в сельскохозяйственных журналах 1920-х годов. Но Мешулам отвергал все советы. Вместо этого он вызвал большой экскаватор окружного Комитета и обнес свой участок плотной земляной насыпью метра в полтора высотой. Изумленным соседям он объяснил, что намерен поэкспериментировать с культурами риса, которые выращивают на заливных полях.

«Рис — это очень важный и весьма питательный продукт, которому еврейское Рабочее движение до сих пор не уделяло должного внимания», — торжественно провозгласил он.

Но на сей раз ему никто не поверил. Все поняли, что седая борода, сыновья скорбь и показная пахота скрывают за собой намерение Мешулама создать самое большое из своих искусственных болот. Было решено обсудить эту угрозу на ближайшем общем собрании, в повестке дня которого стояли переговоры с поставщиками комбикорма, централизованная закупка арматуры для расширения коровников, а также, к моей большой радости, просьба Ури разрешить ему посетить мошав.

Со времени его изгнания прошло уже несколько лет, и страсти поутихли. Жена Якоби давно вернулась в мужнин дом, окруженная тихим сиянием гордого примирения и новых, подхваченных в городе идей, и, когда Ури прислал в Комитет мошава письмо с просьбой разрешить ему приехать на праздники, мне было ясно, что просьба его будет удовлетворена.

Но собрание не состоялось, потому что Мешулам действовал с неожиданной быстротой. В ночь перед собранием он вышел в поле в отцовских рабочих сапогах и с новым пятикилограммовым молотком, купленным на складе инструментов. Никогда еще в жизни, даже в ту минуту, когда он обнаружил в картонном ящике Комитета завалявшиеся там письма Слуцкина[175]и Берла[176]к Либерзону, его сердце не билось так радостно, как сейчас, когда он шел вдоль труб орошения и один за другим сшибал с них большие вентили, не давая себе труда оглянуться.

Вода фонтаном вырывалась из каждой следующей проломанной трубы и с шумом хлестала на землю. Вначале она еще отчасти просачивалась в грунт, но потом, когда отдельные комочки земли склеились друг с другом, все поле превратилось в одно огромное грязевое озеро, и вода в нем начала подниматься.

Домой Мешулам не вернулся. Всю ночь он месил сапогами грязь, а когда вода поднялась выше его сапог, забрался на свою земляную насыпь. К тому времени, как из коровников и птичников послышались первые испуганные вопли, разбудившие членов Комитета, которые тотчас обнаружили, что давление в оросительной системе мошава резко упало, поля Мешулама уже были залиты полностью, а мошав потерял трехнедельную норму водного рациона.

С рассветом люди столпились на границах циркинского участка, глядя и не веря собственным глазам. Взбаламученная грязь уже осела, и многочисленные заливы и протоки новоявленного озера покойно сверкали на солнце. С того угла, где я стоял, было видно отражение голубой горы, которое дрожало в лениво покачивающейся воде, и неописуемый ужас, вызванный видом затопленной земли, смешивался с какой-то скрытной радостью, которую испытывает всякий земледелец при виде всего, что прозрачно и прохладно, и течет, и журчит, и отражает в себе облака. Один только Пинес сразу понял, что произошло на самом деле. Кончились долгие годы мирных чередований посева и жатвы, и слез, и песен, и шуток. Цепи времени наконец распались, и недра некогда скованной земли разверзлись снова.

«Стоя там, я вспомнил тот день, когда маленький Авраам Миркин прочел свою поэму, — показывал он много позже перед комиссией по расследованию, назначенной руководством Движения. — Тогда тоже не все почуяли надвигающуюся беду». Члены комиссии посмотрели на него, переглянулись и поскорей отправили его домой.

Спустя некоторое время люди стали расходиться, но я все никак не мог сдвинуться с места. Чем дольше я смотрел, тем больше мутнела прозрачная вода, на моих глазах покрываясь кошмаром зеленоватой слизи. На запах легенд и сомнений выползали из укрытий ростки осоки и плакун-травы, оживали большие улитки, которые всю свою жизнь ждали этой влажной вести, а надо всем этим высился на своей насыпи обмотанный цыганской тряпкой своего отца Мешулам, который размахивал ржавым кривым серпом для расчистки тростников, снятым со стены «Музея первопроходцев», и восторженно орал: «Здесь будет болото!»

«Здесь будут комары!» — яростно крикнул ему в ответ секретарь Комитета, и без того доведенный до исступления бесконечными хлопотами конца сезона, а теперь еще и потерей драгоценной воды.

Мешулам поднял руку. «И комары тоже! — воскликнул он. — Евреи Страны забыли, что такое болота, но теперь они вспомнят».

Якоби не стал дожидаться конца лекции. Он взревел: «Псих ненормальный!» — бросился к экскаватору и включил двигатель. Удар стального ковша проделал двухметровый пролом в земляной насыпи, озеро прорвалось наружу и стало стекать на соседние поля.

«Не так! — закричал Мешулам, сознательно перенимая тот тон, которым Пинес повторял гневные слова пророков на уроках Танаха. — Да пророете вы каналы, и да проложите керамические трубы, и да пригласите товарищей из всех газет и журналов, и да посадите эвкалипты, и да будете петь, страдать и умирать!»