Книга Супружеские пары - Джон Апдайк

— Смотри-ка, он растет!

— Смерть меня возбуждает. Мертвого поимел Создатель. Вот удовольствие-то!

— Ты ведь неверующий.

— Я верю в смерть. Я каждый день нюхаю ее у людей между зубами.

Он наделся, что такими жестокими фантазиями удержит ее на расстоянии, но она, наоборот, придвинулась ближе, обдала его теплом. Пальцы ее ног переплелись с его, подбородок уперся ему в грудь — там, где билось сердце.

— Пайт ужасно боится смерти, — сказала она.

— У него это превратилось в стиль, в самооправдание. Он Зол на весь свет за гибель своих родителей.

— Мужчины так романтичны! — сказала Анджела, не дождавшись продолжения. — Пайт тратит всю свою энергию на сопротивление смерти, а ты только и делаешь, что ее приветствуешь.

— В этом и заключается разница между нами. Разница между мужчиной и женщиной.

— Ты считаешь себя женщиной?

— Конечно. Я настоящий гомосексуалист. Впрочем, кто в нашем городке не гомосексуалист, кроме разве что бедняги Пайта?

— Фредди! Ты водишь меня за нос, все ждешь, что я ляпну. Где твоя откровенность?

— Я предельно откровенен. Любой, кому хотя бы немного не чужда психология, поймет, что я прав. Возьми хоть Фрэнка и Гарольда. Они перекрестно трахают своих жен, потому что снобизм не позволяет им переключиться друг на друга. Джанет это чувствует; она для них просто удобная отговорка. Или Герин с Константином — они же созданы друг для друга!

— Роджер, конечно…

— Эдди еще хуже. Законченный садист! А Галлахер и Уитмен? Протухшие святоши! О Солце и Онге этого, может быть, и не скажешь, но один переезжает, другой при смерти. И вообще, они не христиане, поэтому не в счет. А я? Я хуже всех остальных: хочу быть всем матерью. Мне бы груди, чтобы всех накормить. Почему, по-твоему, я столько пью? Чтоб было больше молока.

— Ты действительно обо всем этот размышляешь? — спросила Анджела.

— Нет, придумал прямо сейчас, чтобы отвлечь твое внимание от моего вялого члена. Но разве ты не находишь, что в этом есть смысл? Пайт остается один-одинешенек. Неудивительно, что женщины городка готовы разорвать его на кусочки.

— За это ты его всегда ненавидел?

— Ненавидел? Да я в него влюблен! Мы оба его любим.

— Ты не гомосексуалист, Фредди. Сейчас я тебе это докажу. — Она села выше, блеснув грудью в свете звезд, положила на него ногу.

— Засовывай.

Члену, может, и хватило бы твердости, но ее тепло и влага обожгли его, как пламя свечи, поднесенной к пальцу, и снова заставили съежиться.

— Что мне сделать? — спросила она, не теряя терпения.

— Взять в рот? — предложил он.

— Что? Я не умею.

Ему стало ее жаль. Услышав ее признание, он представил себе монолит невинности, скрытый за двумя плотно запертыми дверцами — супругами Хейнема.

— Ладно, проехали. Лучше поболтаем. Как ты думаешь, Джанет все еще спит с Гарольдом?

— Она очень старалась, чтобы им дали коттеджи подальше друг от друга.

— Тридцать с чем-то ярдов — не такое уж расстояние, даже если идти по снегу босиком, если сердце велит. По-моему, Джанет — настоящая дочь своего папаши и верит в лекарства. Родила ребенка, завела любовника, ходит к психоаналитику. Но вид у нее все равно такой, словно она сейчас помрет от головной боли.

— Я тоже хочу пройти курс психоанализа, — призналась Анджела, медленно выговаривая слова. Она уже не пыталась забраться на Фредди и так сильно продавила матрас, что Фредди приходилось напрягаться, чтобы на нее не скатиться. Гладя ее по волосам, он заговорил ласковым голосом про психоанализ, про себя, про Марсию и Фрэнка, Айрин и Эдди, рак Джона Онга, судьбу, ожидающую их всех, угодивших в век тьмы, всегда сгущающейся на рубеже тысячелетий, между смертью и возрождением богов, когда от оцепенения спасают только секс, выдержка и звезды. Анджеле тон и ритм его голоса напоминали беседы ее отца и дяди, неисправимых педантов, увлеченно твердивших стерильные проповеди пилигримов, в которых она захлебнулась бы, если бы ее не спас Пайт. Пару раз она просыпалась, но Фредди все не умолкал, и в конце концов она уснула бесповоротно. Он, полагая, что успешно опозорил недруга, успешно отомстил и не менее успешно опозорился сам, почувствовал могучую эрекцию, радостно занялся онанизмом и кончил почти что ей на живот, умудрившись все же ее не запачкать. После этого оба поплыли параллельно ДРУГ другу навстречу рассвету, безмятежные, как младенцы.

Внизу мерз Пайт, не сумевший согреться бурбоном. Камин почти потух, к скуке и злости прибавился холод. Он попытался накрыться курткой, но она оказалась для этого маловата. Тогда он поднялся на цыпочках наверх, постоял, прислушиваясь, у своей двери, постучался к Джорджине, не получил ответа, подергал дверь. Она оказалась не заперта. Джорджина сперва гневалась на любовника, отправившего ее в отставку, на изменника-мужа, на отношение к себе, как к предмету обстановки, но потом пустила Пайта к себе в постель из-за холода и потому что ему негде было присесть. Она дала ему слово, что не станет заниматься с ним любовью. Пайт согласился. Но при всей его кротости, его близость и опасность бессонницы заставили ее передумать. Он предложил помассировать ей спину, она пригласила его побывать у нее внутри. Они не были вместе уже много месяцев, но по давней привычке кончили одновременно. Она отвернулась, словно получила пощечину, задрала ноги, чтобы удобнее было вбирать его в себя, — и он понял, что преувеличивал свои беды, что судьбу можно уломать.

Снова весна

В бостонским парке есть старый танцевальный павильон, окруженный цементными скамейками. Сидя на одной из этих скамеек, Пайт дожидался, когда Фокси выйдет из кабинета дантиста в шестиэтажном горчичного цвета здании на Тремонт-стрит. В середине марта гуляющие были в парке наперечет. Дети взрывали пистоны у пустой лохани пруда, по мертвой траве скакала серая белка, то и дело останавливаясь, как будто позируя фотографу или принимая взрывы пистонов за ружейные выстрелы. Собственные шаркающие шаги казались Пайту недопустимо громкими. Неоновые вывески на Тремонт и Бойлстон-стрит были еле видны в тумане. Мокрые закопченные голуби планировали в опасной близости от голов торопливых прохожих. Деревья, эти фонтаны жизни из породы Ulmis hollandicf, размахивали на ветру ветвями, роняя веточки с нераскрывшимися почками, и готовились снова ожить. Время казалось заждавшемуся Пайту храмом тишины; секундная стрелка на его часах уподобилась хомяку в колесе, минутная свихнулась на размеренных, точных шажках. Его с редким бессердечием заставили проторчать в парке уже несколько часов «Руби признан виновным и приговорен к смерти», — гласил заголовок брошенной кем-то бульварной газеты, затоптанной в грязь. Стоило Пайту покоситься на этот заголовок или услышать со стороны пруда детский крик, как у него начинало дергать левую ладонь.

Фредди и Фокси нашли взаимопонимание до того успешно, что Пайт чувствовал себя лишним. Оба не пожелали сообщать ему подробности своей договоренности. Фокси, стоя на улице Милосердия бледная, с красными от ветра веками и ноздрями, с огромным пакетом провизии в руках, сказала ему: