Книга Мне 40 лет - Мария Арбатова

Я вышла замуж за трудоголика. За маньяка, способного сутками сидеть за компьютером, и даже не сразу осознала это, поскольку до этого жила с мужчинами типа «птичка певчая». С ужасом я наблюдала первый раз, как любимый муж, создавая очередной экспертный документ, сидел за компьютером трое суток, делая каждые три часа пятнадцатиминутые перерывы для сна. Потом привыкла.

— Почему надо столько работать за такие маленькие деньги? — недоумевала я.

— Во-первых, мне интересно. А во-вторых, от этого что-то может реально измениться, — отвечал Олег.

Дела мои шли неплохо, крупнейшее немецкое издательство «Ровольт» заключило договор на три пьесы. Рассказ «Аборт от нелюбимого» был напечатан газетой «Литературные новости», получил Премию года за прозу и оказался перепечатанным пяти изданиями. Новая пьеса о диссидентах и феминистках «Взятие Бастилии» вызывала резкое отвращение наших и резкий восторг западных деятелей театра. Умонастроения моих текстов в «Общей газете» из пафоса придыхания перед диссидентами смещались в сторону адаптации интеллигенции к рынку. Я по-прежнему воспринимала газету как клуб, а в газете недоумевали по поводу скоропалительности нашего брака.

Всё шло ничего, но страшно заболел наш пёс Поль. Как всегда в таких случаях, сначала неправильно лечили, а когда поставили диагноз, было уже поздно. И я бегала со шприцем и лежала на полу, обнявши собаку, и ничем не могла помочь. И Поль виновато смотрел в глаза, ему было неудобно, что из-за него столько хлопот. Вдруг утром стало лучше, обрадованные сыновья ушли в лицей, и он тут же умер — чтоб только не при них. И вот я реву, курю сигарету за сигаретой; а Олег укладывает тело собаки в картонный ящик. И ночью я, Олег и Саша, решив не брать сыновей, идём к Новодевичьему монастырю со страшным ящиком. Мороз. Я стою «на стрёме», а они долбят землю. И вдруг понимаю то, что потом подтвердят мне старые собачники. Поль не вынес новой модели семьи; собака, как бы ни любила хозяйку, всегда назначает хозяином мужчину; это закон стаи. У Поля сложились нежнейшие отношения с Олегом, но он не мог предать старого хозяина, и решил выйти из игры. Ему было только семь лет.

Собачники меня поймут, после смерти Поля у меня на какое-то время натурально съехала крыша. Я стала болеть примерно по сценарию его болезни и, отлично понимая, что это чисто нервная реакция, долго ничего не могла сделать со своей психикой. Похороны Поля были окончательными похоронами первого брака и сопутствующего ему образа жизни и образа себя. До сих пор на улицах я вздрагиваю на похожих собак.

Начался новый год. Я продолжала давать интервью одним и брать их у других. Жить с одним мужем и созерцать в той же квартире другого. Быть женой правительственного чиновника, но не иметь по этому поводу нормального жилья. Считаться драматургом и писать прозу. В глазах у меня было счастье, в голове — каша. Олег развёлся, и мы пошли подавать заявку. Девушка в загсе, принимающая заполненные анкеты, подняла на меня глаза полные ужаса и спросила: — А вы видели его паспорт?

— Видела, — на меня четыре уже имеющихся штампа не производили ни малейшего впечатления. Надо сказать, что до сих пор каждый второй, ознакомившись с брачным послужным списком Олега, задаёт сакральный вопрос: — А ты не боишься, что он тебя бросит?

Приходится отвечать, что логичней опасаться того, что мне захочется ещё раз замуж, поскольку у меня в паспорте больше места. Всегда умиляло советское отношение к штампу как к государственному залогу состоятельности семейных отношений. Юридическими признаками семьи считаются общее хозяйство, общие дети и супружеские отношения. Однако мало кому из известных мне людей удавалось сохранять единство места, времени и сквозного действия в браке как в классической пьесе. Большинство судеб строилось на трёх источниках и трёх составных частях русского бабского менталитета: любила одного, спала с другим, замуж вышла за третьего. Львиная доля изученных мной персонажей решала эмоциональные проблемы с друзьями и подругами, сексуальные — с любовниками и любовницами, а бытовые — с соседями и родственниками. Как писал Коля Климонтович: «Это сладкое слово промискуитет».

Подготовка к свадьбе была столь быстрой, сколь и сдержанной. Олег принёс письмо на бланке своего учреждения (все же правительственное!) о том, что хорошо бы дело ускорить в связи с его производственными обстоятельствами. Купили костюм жениху (он их за пять браков столько понакупал) и костюм мне. Опять не белый. Идея колец была не близка обоим, тем более что Саша, никогда не носивший кольца в браке, тут же его напялил, видимо, чтобы отбиваться от желающих выйти за него замуж дам. Сыновья были в восторге от процедуры и в качестве сувенира отвинтили от бра в комнате распивания шампанского хрустальные подвески.

Денег на свадебное путешествие, естественно, не было, но подвернулся женский журнал, не напечатавший до этого обо мне ни строки и попросивший участвовать в его питерском фестивале в качестве культовой фигуры. С весёлым цинизмом я согласилась при условии, что они оплачивают мою поездку с мужем, что они с грехом пополам выполнили. Впрочем, к набору ритуалов мы относились насмешливо, поскольку уже были в том возрасте, когда люди понимают, что искусство брака состоит в умении перейти от любви к дружбе, не жертвуя при этом любовью.

Вопрос об обучении сыновей в лицее встал ребром, и их обещали аттестовать за предпоследний класс в обмен на то, чтобы больше никогда не видеть. Но я не переживала, потому что за это время обнаружилась школа-экстерн «для особо одарённых и особо трудных детей». Я не истерила по этому поводу, я же видела, что Пётр и Павел человечески и интеллектуально в полном порядке, в отличие от недовольных ими учительниц.

В июне произошла следующая «Любимовка». На ней была представлена и разгромлена пьеса «Взятие Бастилии». Маргинальность драматургической тусовки уже не забавляла, люди просто отстали навсегда от своего времени и не слышали его языка. Это касалось не только пожилого ареопага, но и моих сверстников, ударившихся в панике выживания в глупышкин театр. Пьесу не ругали, её просто не слышали, сводя с помощью неё счёты с пугающим образом феминистки.

Я легко это пережила и всё больше и больше утягивалась в интересы Олега, разучивая политическую азбуку. Его организация перестала оплачивать гостиничный номер, и мы начали по очереди объезжать все дома отдыха администрации президента. Сначала это меня ломало. После писательских и театральных домов творчества, жизнь в которых происходит по законам шоу, я попала в скучнейшие кондовые санатории с иезуитски вежливым персоналом. Это был новый мир, и предстояло учиться подчиняться его законам. Я ненавидела слово «протокол», но среда Олега нравилась мне больше собственной. Это были блестяще образованные, успешные и самодостаточные люди из науки, конвертировавшие романтизм и пассионарность в кабинетную работу построения гражданского общества.

Сначала моя психофизика не принимала их образ жизни, но плачущая по деньгам, тиражам и внезапно отобранной духовной миссии интеллигенции писательская среда отвращала ещё больше. У меня начался кризис идентичности. Я уже жила среди политико-чиновничьей элиты, но ещё разговаривала с ней от лица некой гуманитарно-эстетической среды, делая вид, что эта среда не деградировала.