Книга Княгиня Ольга. Две зари - Елизавета Дворецкая

Вот гонец подъехал к воротам и приветственно помахал снизу:

– Князь Етон плеснецкий посаднику Унераду Вуефастичу здоровья желает!

– Етон! – воскликнул Унерад и в изумлении взглянул на Стенара. – Чего этот выползок могильный к нам опять пожаловал? Был же недавно.

– Я вот, честно скажу, не соскучился, – заметил Стенар.

– Холодно зимой в могиле-то! – пошутил бойкий отрок Будиша. – Вот и ищет, где бы обогреться.

– И от меня князю Етону поклон! – крикнул Унерад гонцу. – С чем пожаловал… опять?

– Да все с тем же делом! – весело ответил отрок – лет семнадцати, с волчьей шкурой на плечах вместо плаща, с видом бойким и отчасти диковатым. – Слышно, что бискуп немецкий в обратную дорогу снарядился и уже близко должен быть. Желает князь наш по чести его встретить у рубежей земли своей и до вислянских пределов проводить.

Унерад и Стенар в удивлении переглянулись. На лицах читался один и тот же вопрос: откуда Етон узнал?

– Пусть ваши люди пока там обождут, а Етон сюда едет, – помедлив, решил Унерад. – Потолкуем с ним.

Один, конечно, князь никуда ехать не мог, поэтому Етон переправился в сопровождении четверых телохранителей, из коих двое носили волчьи шкуры, оружничего и знаменосца. Унерад велел открыть ворота и сошел с башни, чтобы встретить знатного гостя во дворе. Здороваясь с ним, тот порскнул своими звериными глазами по сторонам, но хозяйки не увидел: Унерад велел Обещане не показываться. Он знал, что поневоле перехватил невесту у плеснецкого князя, и был не свободен от подозрений, что именно ради нее Етон так сюда зачастил. В гриднице, куда гостя провели, пиво подала челядинка – и тоже, как всякая девица или молодуха, удостоилась пристального и полного любопытства взгляда.

– За бискупом я, – весело говорил Етон. – Я его в Плеснеске встречал, до вас провожал, теперь надо и назад проводить, как у честных хозяев водится! А то он ведь нездешний, к нашим краям лесным непривычный. Заплутает, чего доброго, ищи его потом! Или обидит кто…

С русами молодой плеснецкий князь держался дружелюбно, приветливо, без малейшей недоброжелательности, как будто всей душой радовался тому, что на его земле теперь стоит русская твержа и что киевский князь собирает дань с его земли, оставив ему только право гощения. И сейчас у него был такой оживленный вид, будто он даже благодарен судьбе за случай пуститься в путь по осенней грязи, чтобы повидать Унерада.

– Откуда ж тебе известно, что бискуп восвояси тронулся? – спросил Унерад, и его удивление было куда искреннее Етонова оживления.

– Да приехал человечек один, оттуда, – Етон кивнул на восток, разумея землю Деревскую. – У меня же в городе древляне сидят, с той войны еще переселились. Они с тамошними, – он опять кивнул на восток, – сносятся, вести передают, а мне и польза. Рассказывал, – торопливо продолжал он, видя, что Унерад открыл было рот для нового вопроса, – будто в Киеве Святослав приказал бискупа огнем жечь! Я и не знал, верить ли? Его как везут-то, – он хмыкнул, – живого? Или пепел в горшке? Страсть как любопытно! Я, признаюсь тебе, – он доверительно подался к Унераду, – больше оттого в дорогу пустился, что сам хотел на него поглядеть. Живой он? Правда огнем жгли, или так, брехня?

– Да я сам-то его не видел пока. А был тут на днях человек один из Киева, он рассказал, что правда жгли.

Унерад стал пересказывать услышанное от Владара – вести об огненном испытании все шире расходились по земле. Етона посадник понимал: кому же будет не любопытно поглядеть на такого человека, который сам, по доброй воле, сел в горящий костер, чтобы показать силу своего бога? Ему и самому не терпелось увидеть епископа, и жаль было, что Лют с дружиной и своими ранеными сможет доехать сюда от Веленежа, может быть, только дней через десять.

За год на плеснецком столе Етон, бывший найденыш, бывший Рысь из числа лесных «серых братьев», заметно изменился. Те немногие люди, кто знал его до знаменательного дня выхода из могилы – княжеский телохранитель Думарь и «лесная женка» по имени Виданка, растившая его с трех лет, – с трудом узнали бы своего питомца. Исчезла привитая лесом угрюмость и немногословность, прояснился пристальный недоверчивый взгляд, в повадке вместо настороженности появилась живость. Всеобщее потрясение – не каждый день у людей на глазах древний старец оживает и выходит из могилы, омолодившись лет на шестьдесят, – помогло Етону-второму взойти на плеснецкий стол, но требовалось еще на нем удержаться. Етону-второму, который на самом деле прожил на свете двадцать лет, и то в лесу, не было смысла притворяться Етоном-старым: он ведь не мог так же легко, как княжий кафтан в красно-бурых греческих орлах, натянуть на себя его острый ум, знания, мудрость и опыт восьми десятков лет. Со временем неизбежно выявилось бы, что и память Етона-старого о прожитой жизни вся осталась на дне могилы. Поэтому бывший Рысь повел себя так, будто был внуком старого князя: просил у бояр совета, немного свысока заискивал перед ними, и эта его повадка, надменная и приниженная разом, льстила им вдвойне. Но даже если у людей и рождались подозрения, им предпочитали не давать воли. У Етона-старого ведь не было другого наследника. Свергнуть Етона-молодого, пусть даже он и самозванец, для бужан означало остаться вовсе без собственного князя и целиком предаться в руки чужака-киянина. Они помогали Етону-молодому, не замечали его оплошностей, зато превозносили то, что за этот год он, молодой парень, еще немного подрос. Многозначительно показывали на зарубку на столбе в гриднице – дескать, увидите, через пять лет макушкой до нее достанет!

И хотя поборы Святославовой дружины и разные обиды, нанесенные бужанам, вызвали в народе много недовольства, умные старейшины понимали: для мятежа сейчас не время. Нужно копить свои силы и выжидать случай, когда у Киева сил не будет.

Вынужденный жить за другого, вдыхая и выдыхая ложь, Етон неплохо выучился лицемерить. С увлеченным видом он слушал Унерада, повествовавшего об огненном испытании Адальберта, но думал о другом. До Адальберта ему не было особого дела – пусть бы бискупа кияне зажарили на том костре и сожрали, он бы и не вздохнул. Приехал Етон к мутной осенней Горине по совершенно другому делу, а про встречу Адальберта пришлось спешно придумать, чтобы объяснить свое появление. Соваться сюда, на восточную сторону реки, он был вовсе и не должен. Дней пять назад до него наконец добрались трое гонцов, отправленных Володиславом из Вручего. Много дней пробираясь по осенним лесам и болотам, где им порой приходилось заново мостить гать через топь, чтобы провести своих коней, они были измучены до крайности, но принесли такую весть, что Етон и сам немедленно решил пуститься в путь.

– Володислав тебе, княже, невесту сыскал – такую, что и не взгадать! – говорил Репа, старший из троих – немолодой, с морщинистым лицом мужчина. Голова его, почти лысая, лишь с венчиком рыжеватых волос, напоминала репу, откуда, видимо, и пошло прозвище. – Самого Олега Вещего внучку. Или правнучку, леший разберет, но она – дочь Олега, что сейчас во Вручем посадником сидит. Была она женой самого Святослава, да ныне он ее отпустил от себя, и с немецким бискупом она в те немецкие страны уезжает. По Моравской дороге.