Книга Пушки царя Иоганна - Иван Оченков

– Все сделаю, как скажешь, Алена Ивановна, – поклонился тот.

– Ступай с Богом!

– А ты почему думаешь, что он на съезжую угодить может? – удивленно спросила Авдотья, проводив глазами ускакавшего драгуна.

– Да потому что полк его – в войске государевом, а сам он почему-то в Москве оказался, – пожала плечами девушка. – Да еще и рядом с Лямкиной, когда на нее напали.

– Так, может, по службе…

– Вот там и спросят, что за служба такая.

– Это что же, Лизку убили? – снова влезла в разговор Марьюшка.

– Ой, а ведь и верно, горюшко-то какое!.. – запричитала стрельчиха, но затем резко остановилась и накинулась на дочку: – А ну говори, откуда ты знаешь, как Лизкина дочка выглядит?

– Мне Ваня показывал, – независимо ответила ей она, но на всякий случай отодвинулась ближе к Алене.

– Сколь раз тебе велено, окаянная, – начала выговаривать ей мать, – не зови эдак государя…

– А он мне разрешил!

– Выпорю!

У деревни Ярцево в шестидесяти верстах от Смоленска наши войска снова повстречались с поляками. Ну как повстречались… Корнилий со своим отрядом гонял их днем и ночью, не давая ни минуты передыха. Озлобившиеся ляхи даже несколько раз пытались устроить ему засаду, но всегда с одним и тем же результатом. Всякий раз, когда мучимая жаждой мести польская кавалерия шла в атаку, ее встречали картечные залпы и ряды спешенных драгун, а по флангам били рейтары и поместная конница. Так мы разгромили уже три небольших вражеских отряда, но королевичу пока что удавалось избегать встречи с нами.

Наконец, в один прекрасный день нам повстречались не беглецы, ускользнувшие из-под Можайска, а хорошо организованное, хоть и небольшое войско. Как оказалось, это были подкрепления, возглавляемые великим литовским канцлером Львом Сапегой и рефендарием Александром Гонсевским. В какой-то момент показалось, что вот-вот разгорится новая битва, но канцлер и едущие с ним сенаторы уже знали о поражении своей армии и потому были настроены весьма миролюбиво. Посланные ими парламентеры сообщили, что паны комиссары желали бы приступить к обсуждению мирного договора. Как говорят в народе, худой мир лучше доброй ссоры, и я, покобенившись для виду, немедля дал свое царственное согласие. Надо сказать, что мир мне нужен был ничуть не меньше, чем ляхам, – правда, они об этом не знали, на мое счастье. Тревожные известия из Москвы, где творилось что-то непонятное, и с юга, откуда огненным валом катилась армия Сагайдачного, заставляли меня торопиться. К тому же авангард моего воинства был совсем не велик; впрочем, опять же на мое счастье, они не знали и об этом. Как бы то ни было, переговоры начались. Заседать в избе, освобожденной от хозяев, высокие договаривающиеся стороны не пожелали, так что посреди деревни был устроен большой навес, где и происходили переговоры. По обеим сторонам его были поставлены наскоро сколоченные столы для членов делегаций. Охрану осуществляли спешенные кирасиры и гусары, напряженно поглядывающие друг на друга.

От Речи Посполитой переговорщиками выступили сам канцлер Сапега, каменецкий епископ Новодворский, сохачевский каштелян Плихта, ну и начальник Московского гарнизона во время оккупации пан Гонсевский, куда же без него. Чуть поодаль от панов сенаторов толпилась их свита. Руководителем нашей делегации выступил лично я; с недовольным видом сидел в кресле и поглядывал на господ сенаторов, как будто собирался их съесть, но в последний момент мне помешали. Сами переговоры вел окольничий Вельяминов и освобожденный из плена думный дьяк Ртищев. Первушка, ради такого дела окончательно утвержденный в должности секретаря, вел протокол, а толмачом служил однорукий Лопатин. Как водится во время подобных переговоров, польская сторона для начала выкатила мне целую бочку претензий. Тут было все: и узурпация московского трона, и «незаконный» захват Смоленска, и «разбойничий» набег на Ригу, и крайне неблагородная расправа с Чаплинским, и вообще негуманное отношение к пленным. Терпеливо выслушав весь список обид, нанесенных гордой шляхетской республике, я зевнул и громко сказал Вельяминову:

– Никита, как до дела дойдут, разбуди меня.

– Его царское величество и королевское высочество, великий государь, царь и великий князь, а также великий герцог Мекленбурга желает выслушать мирные предложения от своего брата короля Сигизмунда! – велеречиво перевел мою речь Лопатин.

Поляки, разумеется, прекрасно поняли, что именно я сказал, но сделали вид, будто все идет как надо. Как и ожидалось, умеренностью их первое предложение не отличалось. Моему герцогскому и королевскому высочеству предлагалось по доброй воле уступить трон королевичу Владиславу, вернуть Речи Посполитой Смоленск, Белую и еще с полдесятка захваченных у них городов и крепостей. Кроме того, выплатить контрибуцию и вернуть всех пленных. За это мне обещали свободный проход в Мекленбург.

– Никита, – воскликнул я, ухмыльнувшись от подобной наглости, – спроси у господ сенаторов, где это меня так сильно разбили, что высказывают такие претензии?!

– Ясновельможный пан герцог, – тоже воскликнул Сапега, – именно такие инструкции дал мне наш всемилостивейший и христианнейший король!

– Ну, то, что наш брат Сигизмунд головой скорбен – не новость, – сочувственно отвечал ему я, – но вы, господа сенаторы, до сих пор считались людьми неглупыми. А если это так, то к чему этот балаган?

– А какие условия посчитали бы справедливыми ваше королевское высочество?

– Мое царское величество, – подчеркнул я свой титул, – было бы совершенно удовлетворено следующими условиями. Все, что мое – мое! То есть все земли, города и крепости, которые я взял на шпагу, включая Смоленск, Чернигов, Белую и так далее, остаются в составе русского царства отныне и навсегда. Равно это касается Риги и земель в Ливонии, занятых моим братом королем Густавом Адольфом. Пленные обмениваются все на всех, за исключением тех, кто пожелает остаться на службе в своем новом отечестве. Если Речь Посполитая, в вашем лице, согласится заключить с моим царством оборонительный союз против татар и осман, то я согласен отказаться от контрибуции. В противном случае я полагаю справедливой сумму не менее чем в пятьдесят тысяч талеров единовременно и еще столько же частями в течение пяти ближайших лет.

Услышав мои требования, особенно в части, касающейся выплат, сенаторы поперхнулись, и только епископ Адам Новодворский ошеломленно выдохнул:

– Вы требуете контрибуции в сто тысяч злотых?..

– Вы тоже думаете, что это мало? Вы правы, ваше преосвященство, обычно я оперирую несколько большими суммами, но снисходя к бедственному положению Речи Посполитой, склонен проявить милосердие.

Пока господа комиссары переглядывались, Гонсевский заинтересованно спросил, что я понимаю под оборонительным союзом от турок.

– Это означает, – любезно пояснил я, – что если на наши пределы нападут подданные османского султана, то храброе воинство Речи Посполитой должно прийти к нам на помощь.