Книга Шаламов - Валерий Есипов

По его сведениям, Литфонд еще за два года до того предлагал Шаламову размещение и лечение в этом доме. Но писатель наотрез отказывался: «В богадельню не пойду, а насильно отправите — повешусь!» Это было скорее внутреннее мощное предубеждение против любого рода «богаделен», которые у него ассоциировались с лагерем, а слово «повешусь» — защитной эмоцией, потому что в дневнике Шаламова 1970-х годов есть решительная фраза: «Я никогда не покончу с собой», продолжающая мысль его стихотворения 1966 года: «Никогда не покончу с собой — / Превращусь в невидимку, / И чтоб выиграть бой, / Стану призрачной дымкой…» О своем неизбежном конце он давно думал, но — без малейшего страха, потому что он, несмотря ни на что, успел сделать все, предначертанное судьбой, и единственное, чего желал, — чтобы смерть произошла мгновенно, на пике порыва к недостижимому счастью, в полном сознании, мужественно и героически, но никак не унизительно, немощно, на каких-то убогих больничных кроватях:

Вот так умереть — как Коперник — от счастья, Ни раньше, ни позже — теперь, Когда даже жизнь перестала стучаться В мою одинокую дверь. Когда на пороге — заветная книга, Бессмертья загробная весть, Теперь — уходить! Промедленья — ни мига! Вот высшая участь и честь. (Стихотворение середины 1970-х годов)

И все-таки наступил день, когда он согласился отправиться в «богадельню», дом престарелых, поняв (вернее, ощутив инстинктивно, как лагерный доходяга), что он уже неподвластен себе, что его гордый принцип: «Одиночество — оптимальное состояние человека» — в таком возрасте и в таком состоянии уже окончательно теряет силу…

За ним приехала «скорая помощь», по тревожному звонку соседей. В этот момент рядом не было ни И.П. Сиротинской, ни Л.В. Зайвой, из друзей — только Иван Степанович Исаев, навещавший Шаламова и прежде и хлопотавший о его переводе на казенное призрение.

Еще в первый свой приезд, зайдя вместе с женой в комнату к Шаламову, он увидел картину, «подробно описывать которую было бы просто святотатством. Я сразу убедился, что никто за Шаламовым по-человечески не ухаживает… На полу валялись страницы какой-то его рукописи, журналы, газеты, книги. Подойдя вплотную к Шаламову, я взял его за руку и громко сказал почти в самое ухо, что это мы пришли к нему в гости. Шаламов обрадовался, жал нам руки, но мы тогда не заметили, что он ничего не видит и узнал нас только по голосу…» О его отъезде в дом престарелых И.С. Исаев вспоминал так же сдержанно: «Я молча собрал все, что можно было собрать. Все его носильные вещи уместились в старый чемодан и рюкзак. Демисезонное пальто, покрытое серым пухом, и шапку из овчины он надел на себя, хотя жара в квартире и на улице была не меньше 30 градусов…» Во дворе не обошлось без внимания любопытных старух. И.С. Исаев писал: «Жена потом сказала, что какая-то старуха, глядя на Шаламова, спросила: "Да что же это он такой?" Другая ответила: "А разве он виноват, что Сталин дал ему кровавую путевку в жизнь". После такого определения старухи запричитали, заахали. А жену мою спросили: "А вы здесь кого представляете?" Она ответила: "Колыму". "А-а-а", — протянула спросившая и покачала головой»[99].

В этой сцене гораздо точнее поставлен диагноз болезни Шаламова — не медицинский, а социальный. Никакой клиницист не смог бы, наверное, отрицать, что главная причина катастрофического ухудшения здоровья Шаламова связана с его неимоверными лагерными и послелагерными страданиями.

С 25 мая 1979 года по 15 января 1982 года он находился в доме престарелых и инвалидов на улице Лациса, 3, в районе Планерной—Тушина. Ему, ввиду его тяжелого состояния, вскоре была предоставлена отдельная комната с санузлом. Номер комнаты на третьем этаже — 244. Навестить его приходили многие. Чаще всего бывала И.П. Сиротинская — об этом автору лично рассказывал главный врач дома престарелых Ю.Ф. Соловьев. И она вспоминала эти встречи со всеми подробностями: «"Здесь очень хорошо, — говорил он. — Здесь хорошо кормят". Лагерные привычки вернулись к нему. Простыни, пододеяльники он срывал, комкал и прятал под матрас — чтобы не украли. Полотенце завязывал на шее…»

С полным равнодушием Шаламов воспринял ее сообщение летом 1981 года, что ему присуждена премия Свободы, учрежденная французским Пен-клубом.

«Сказать, что он был невменяем — нельзя, — говорила Сиротинская. — Самое страшное, что внутри этого немощного тела был кусочек жизни, поэзии». Шаламов продолжал сочинять стихи. Некоторые из них она запомнила, записала и включила впоследствии в поэтический том его сочинений:

Я на бреющем полете Землю облетаю, Всей тщеты земной заботы Я теперь не знаю…

и другое, гораздо более характерное для Шаламова даже в этой наипечальнейшей ситуации:

…Это верно, сверчок на печи Затрещал, зашуршал, как когда-то, Как всегда, обойдусь без свечи, Как всегда, обойдусь без домкрата.

Записывал стихи и другой человек — А.А. Морозов, любитель поэзии, увлеченный Мандельштамом, знавший Шаламова еще по вечеру 1965 года и навещавший его осенью 1980 года. Он передал подборку из пятнадцати последних, «расслышанных», как он выражался, стихотворений Шаламова на Запад, и они были опубликованы в выпускавшемся в Париже издательством ИМКА-Пресс «Вестнике русского христианского движения» в 1981 году, № 1 (133). Но практически все эти стихи были написаны Шаламовым раньше, еще в середине 1970-х годов, и он их просто проговаривал по памяти. Таково и заглавное стихотворение этого якобы «последнего цикла» «Неизвестный солдат»:

Я был неизвестным солдатом Подводной подземной войны, Всей нашей истории даты С моею судьбой сплетены.

Оно содержится в записных книжках Шаламова 1977 года, обозначенных общим заголовком «К семидесятилетию», и является, несомненно, итоговым, отражающим его самоощущение в условиях холодной войны — именно как «неизвестного» солдата, позицию которого не поняли, пытались извратить, но которая целиком принадлежит «нашей», то есть российской и советской истории. Нельзя не заметить, что по всему своему трагическому пафосу это стихотворение Шаламова (как и его «Мы родине служим») чрезвычайно близко известным строкам В. Маяковского: «Я хочу быть понят родной страной, / А не буду понят — / Что ж — / Пройду стороной, / Как проходит косой дождь…»

Поспешив с сенсационной публикацией на Западе, которую он воспринимал, несомненно, как свой благородный поступок, А.А. Морозов, сам того не подозревая — такова психология всех наивных доброхотов, — создал для больного Шаламова новые, совершенно не нужные ему трудности. Ведь любая публикация на Западе неминуемо привлекала к автору, хотя он и находился в «богадельне», внимание КГБ. За Шаламовым, как свидетельствует Сиротинская, снова началась слежка — возле его комнаты постоянно находилась «сиделка» с известными обязанностями, отмечавшая всех приходивших к нему людей, в том числе с фотоаппаратами, — число таковых после публикации в «Вестнике РХД» увеличилось. Снимки делались постановочно «пострашнее» — больного передвигали так и сяк, совали в руки яблоко и т. д. Вывод Сиротинской на этот счет: «Бедная беззащитная старость сделалась предметом шоу» — абсолютно точен и справедлив. Надо подчеркнуть, что гораздо более важную значимость, в сравнении с акцией Морозова, имела ее публикация стихов Шаламова в августовском номере «Юности» за 1981 год — это была действительно последняя прижизненная публикация поэта, о которой он знал.