Книга Укок. Битва Трех Царевен - Игорь Резун

Над городом — ночь. Над притихшими, примолкшими огнями только Красный проспект пунктиром лезет в горку, к бывшей Туруханской площади. И ее тело.

На самом краю.

Глаза закрыты. Он забежал чуть сбоку. Стоит на этих раскаленных острых пятках с каемкой грязи — от крыши. Стоит, как прилепленная.

Стоп! Ни движения. Ни звука. Обдумать. Один звук — и она рухнет. Магия сна пропадет, лунатик окажется в яви. Где она сейчас? Там, в Аламуте, на последней ступени? Очередной стражник направил в ее живот свой кинжал?! Черт, как мало времени!..

В этот момент он слышит, как тяжело, заходя на Толмачево, над ними готовится развернуться в небе самолет. Звук этот только начал пробивать густую пену облаков, а он уже слышит.

И взметывается над крышей шестнадцатиэтажки полуголый человек, внезапно став мускулистым, напряженным, как струна. Летит в воздухе его светлый силуэт. Он приземляется на кисти, повисает над бездной в последнюю минуту, а сверху наползает тучей рокот. Она открывает глаза… качается… Могучий швырок — и…

«Прости! Я ударил тебя в грудь, но этот синяк до свадьбы заживет, у нас еще много времени до этой свадьбы, чтоб она сгинула, чтоб она провалилась — пусть не будет ее никогда».

Два тела, сплетясь, валятся на черную толь крыши, катаясь по ее липкому и шершавому настилу. И слышен испуганный голос девушки:

— Господи… ГДЕ Я?!

Спустя пять минут к подъезду подкатывает обыкновенная «Волга» с шашечками — какая-то новая парочка. Развеселая полупьяная девица с размазанной по лицу помадой и тушью смеется, дуреха-дурехой, над нетрезвой болтовней своего спутника. Оба заходят в подъезд, легко набирая его код.

На четвертом этаже сидят двое, в полной прострации. Они еще не пришли в себя от забытья и дикой боли. Они ничего не понимают. А прибывшая на такси парочка, моментально оборвав смех и разговор, сноровисто укладывает обоих молодых людей на пол, таким же четким движением прижимает к их искаженным лицам плотные марлевые тампоны и легонечко, осторожненько, на плечиках — вниз, в машиночку, до Центра.

«А паспорта есть? Есть документики. Триста пятый просит срочную информацию по всем базам данных. Ясно. Этот, с Ленинского, с мамкой живет, эту папулька с мамулькой третий час с валидолом под языком ждут. Так точно, товарищ полковник! Уже везем. Группу прикрытия — на выезд».

Спустя полчаса совершенно пьяную, но целую и даже не потерявшую честь барышню доставит домой ее «лучшая подруга», имени которой та не вспомнит наутро, и исчезнет, отказавшись от любезно предложенного чая. А парня мамке привезет улыбчивый товарищ, и, понаблюдав, как та хлещет его по голове комнатным тапком, тоже откланяется.

В комнатке, на одном из этажей, Андрей, поминутно теряя свои толстостеклые очки, будет мыть в тазике ноги Юльке, сидящей на кровати, протирая каждый пальчик, каждый милый ноготочек и убеждая виноватым голосом:

— Юльчик, да ерунда все это! Вон, даже Эйнштейн, говорят, тоже лунатизмом страдал. Это бывает. Мало ли что в башку зайдет! Ты перезанималась, точно. Главное — тебя никто не видел. В подъезде пусто, не страдай. Хорошо, что вовремя проснулся.

Еще через десять минут, когда она уснет, разметав по постели свои худые руки с нежной кожицей, он выйдет в туалет, включит воду и скажет в сигаретную коробку с изображением летящей тройки:

— Объект «Невесты». Отбой. Ситуация «Всплеск». Сканируйте источники. Конец связи.

И снова, едва коснувшись щекой подушки, обратится в тютю-матютю, толстомясого увальня с добрыми домашними глазами.

«…Европейский Центр по правам цыган подчеркивает, что сделает все, чтобы разыскать потомков первых европейских цыганских предводителей, которые, по данным Центра, находятся в России. В ближайшее время Центр намеревается направить соответствующий запрос в российское отделение Интерпола…»

Поль Лунген. «Агентура Европы»

Le Figaro, Париж, Франция

Нет, наверное, худшего места в Новосибирске, большего места юдолей и скорбей, чем Центральный социальный приют облсобеса на улице Владимировской. Прямо за стеной психдиспансера.

Когда-то за этими стенами укрывались бастовавшие толпы, потом их залили кровью бойцы сибирских Частей Особого Назначения. Затем тут поселилась спецтюрьма НКВД. И наконец, в просоленных кровью и блевотиной стенах разместился приют.

Бомжей свозят сюда с разных мест. На первом этаже круглосуточно работают душевая и прожарочная. Злая тетка забирает одежду и распоряжается: «Иди наверх, сейчас принесут».

По бетонным ступеням темноватой лестницы идут совершенно голые женщины и мужчины: старухи и молодые девушки, едва справившие свое шестнадцатилетие юнцы и вконец запившиеся, истомленные похмельем, взрослые алкаши. Здесь не стесняются голого тела, здесь оно — кусок мяса, как правило, гнилой изнутри, с букетом болезней. Местный дежурный венеролог только устало сортирует: этого — в «грязную», этих — в «чистую».

В «грязной» палате веселее: там иногда пьют спирт, раздобытый у санитаров, совокупляются под кроватями, дерутся и режутся в карты, рассматривают свои половые органы на предмет кондиции: у кого еще сыпь, а у кого уже твердый шанкр.

В «чистой» — лучше и светлей. Там и простыни белее — все-таки не одноразовая серая хэбешка.

Венеролог осмотрел Патрину, стоявшую перед ним в одной, только что надетой блузочке, руками нетерпеливо раздвинул ноги: давай, мол, быстрей. Потом раздраженно бросил свой инструмент на стол:

— Все. Давай обеих в «чистую»! И тапки им дайте, блин! Шлепают тут…

Так Патрина и Мирикла очутились в настоящем бомжатнике, ибо после того, как их начали искать по всему центру города, да еще и люди вокзального «авторитета», самым лучшим местом был этот приют.

В их «чистой» женской палате было сегодня пустовато: несколько старух, коченеющих от старости, одна молодая алкоголичка, одна юная шлюшка с вокзала. Все почти что спали.

Патрину и Мириклу забрали в приют за Кудряшами. Частная охрана одного из коттеджей остановила их и вполне корректно сдала приехавшему патрулю, а тот доставил в приемник. До разбирательства.

Свет зажгла санитарка, полная недобрая женщина, зло бросив:

— Днем поспите, рыла поросячьи. Крайняя от окна и вторая за ней. И чтоб тихо у меня!

Перед сном они обнялись и поцеловались. Мирикла отпихнула Патрину на свою кровать: тут приют, не особняк.

Утро уже начало проливать свет сквозь кованые решетки на окнах, помнивших бравого начальника ОГПУ, фатоватого товарища Эйхе. Но обитательницы не торопились вставать. В зеленых с побелкой стенах пахло хлоркой и гарью от паленой одежды: труба прожарки как раз была проведена под окнами. В палату зашла работница, рявкнула: «Па-адьем!» — и прибавила: