Книга Император Терний - Марк Лоуренс

— Убирайся в ад, Йорг Анкрат.

Последние слова, услышанные мной.

53

На дороге мои братья много раз говорили о смерти. Незнакомке, шедшей с нами. Но еще больше они говорили об умирании и часто — о том, как его избежать. Брат Барлоу говорил о свете. О свете, что приходит к человеку, лежащему в собственной крови, которой снаружи уже больше, чем внутри.

— Слышал, это начинается совсем незаметно, почти как рассвет, братья. И вот ты смотришь и видишь, что оказался в тоннеле, который и есть твоя жизнь, а все эти годы ты шел в темноте.

Барлоу был начитан, понимаете ли. Не стоит доверять в пути грамотеям, братья, их головы полны чужих идей.

— Но не смотрите на этот свет, — сказал он. — Он красив, но возврата оттуда нет, и он затянет вас, о да. Я сидел подле многих, находящихся на грани, и слышал, как их сухие губы шепчут об этом свете. Больше никто из них не шагал по дороге.

По крайней мере, так рассказывал Барлоу. И, может, его свет прекрасен. Но я видел его, и сначала он подобен сиянию холодной звезды среди ночной тьмы. Он становится все ближе и ближе, а может, тебя притягивает к нему — там, где нет времени, в сущности, без разницы, — и ты начинаешь понимать, что это. Белый голод, братья, опаляющий жар печи, готовый тебя поглотить.

Этот свет поглотил меня и выплюнул — далеко от нашего мира.

Я думал, что знаю смерть. Думал, она сухая. Но смерть, в которую я упал, была океаном, холодным, бесконечным, цвета вечности. И я висел там — вне времени, не зная, где верх, где низ. Ждал, бесконечно ждал ангела.

Эта смерть была влажной.

Я выплюнул воду из сухого рта. Вырвался крик, и снова пришла боль, слишком глубокая, чтобы ее можно было вынести. Мелькнула молния, шипы и ветви кустарника вырисовывались на фоне неба темными очертаниями. Хлестал холодный дождь, и я висел в его объятиях, неспособный упасть.

— Тернии.

Чувства на миг покинули меня.

Вторая молния на фоне рокочущего грохота после первой. Повозка лежала у дороги, вокруг нее двигались фигуры.

— Я в терновнике.

— Ты не покидал его, Йорг, — услышал я.

Она стояла рядом со мной, мой ангел, несущий с собой тепло, свет, надежду.

— Не понимаю.

Боль все еще пронзала меня, моя плоть багровела вокруг сотни шипов, но когда она была рядом, я чувствовал просто боль.

— Ты понимаешь.

Голос — сама любовь.

— Моя жизнь была сном?

— Любая жизнь — сон, Йорг.

— И что, все это… было не взаправду? Я всю жизнь провисел в терновнике?

— Все сны реальны, Йорг. Даже этот.

— Что… — Моя рука дернулась, и красная вспышка боли захватила меня. — Что тебе от меня нужно?

— Хочу спасти тебя. Пойдем. — И она дала мне руку. Руку, в которой цвет переливался тонким покровом на расплавленном серебре. Возьмешь эту руку — и конец боли. Она предлагала мне спасение. Может, иного спасения и не было. Открытая ладонь, ждущая, что ее примут.

— Спорим, мой брат велел тебе убираться в ад, — сказал я.

Снова ударила молния, и ангела больше не было, лишь солдат из Ренара, несущий Уильяма за лодыжки, словно охотничью добычу. Он нес его к тому камню, чтобы размозжить ему голову.

Природа создала когти для захвата и зубы для убийства, но тернии… тернии могли лишь причинять боль. Шины кустарника проникают до костей. Вытаскивать их нелегко. Если обратить свой ум в камень, если бить и рвать, если ломать, тянуть и кусать, вот тогда-то можно от них освободиться — они не удержат человека, который не хочет, чтобы его удержали. Вы освободитесь — ну, не целиком, но достаточная часть вас, чтобы сохранить способность ползти. И ползком я покинул кустарник. И добрался до своего брата.

Мы умерли вместе. Как и должно было случиться.

Холодный каменный зал. Эхо. Потолок, черный от дыма. Болезненные всхлипы. Не человеческая боль, но тем не менее знакомая.

— Еще одна, — сказал отец. — У него осталась лапа, чтобы стоять на ней, верно, сэр Рейлли?

И впервые сэр Рейлли не ответил королю.

— Еще одну, Йорг.

Я посмотрел на Джастиса, изломанного, слизывающего слезы и сопли с моей руки.

— Нет.

И тут отец взял факел и метнул его в тележку.

Я откатился от внезапной вспышки пламени. Что бы мне ни велело сердце, тело мое помнило урок, данный кочергой, и не позволило мне медлить. Вой из тележки поглотил все, что случилось до того. Я говорю «вой», но это был крик. Человек, собака, лошадь. Когда боль достаточно сильна, мы все кричим одинаково.

Я посмотрел в пламя и увидел, что это то же самое безжалостное свечение, что ждало меня в конце тоннеля, слепой белый голод, белая боль. Плоть знает, что ей нужно, и будет избегать огня, что бы вы там ни говорили.

Но иногда плоти можно приказать.

— Я.

Я не мог сделать этого, братья.

— Не могу.

Случалось ли вам вознамериться прыгнуть с какой-то немыслимой высоты в чистые воды и на самом краю обнаружить, что вы попросту не можете? Висели ли вы хоть раз на четырех пальцах на высоте не знаю уж скольких метров, на трех пальцах, на двух, зная, что нельзя упасть? Пока вы хоть как-то держитесь, ваша плоть будет спасать себя вопреки всему.

Жар этого огня. Яростное свечение. И Джастис, корчащийся в нем, кричащий. Я не мог.

Не мог.

А потом я смог. Я прыгнул. Я дал себе упасть. Я обнял своего пса. Я горел.

Темное небо, сильный ветер. Это могло быть когда угодно и где угодно, и все же я знал, что никогда прежде там не был.

— Значит, ты нашел меня?

Уильям, семилетний, золотые кудри, мягкое тело ребенка. Джастис свернулся у его ног. Старый пес поднял голову, почуяв мой запах, ударил хвостом по земле раз, другой.

— Лежать, мальчик.

Уильям положил ладонь меж длинных ушей.

— Я нашел тебя.

Мы улыбнулись друг другу.

— Я не могу войти.

Он показал на Золотые Ворота, возвышающиеся позади нас.

Я подошел и коснулся их рукой. Тепло наполнило меня надеждой. Я отдернул руку.

— Небеса обычно переоценивают, Уилл.

Он пожал плечами и приласкал собаку.

— И потом, — сказал я, — они ненастоящие. Мы сами их сотворили. Что-то, что люди сотворили, сами того не зная, место, созданное из ожиданий и надежд.

— Ненастоящие?

Он заморгал.

— Нет. И ангел тоже. Не ложь, но и не реальность. Сон, который видят хорошие люди, если угодно.