Книга Голем в Голливуде - Джесси Келлерман

– Помни: перемять так же плохо, как недомять.

Она тупо исполняет работу, стараясь не вспоминать слова ребе.

Да будет так.

– Ладно, хорошо. Теперь поделим на две кучи, сюда примерно столько… Ой, Янкель. Тебя трясет.

Перед берет ее дрожащие руки. Теплая глина сочится меж ладоней.

Она смотрит в блестящие зеленые глаза ребецин.

– Сам он не хочет, – говорит Перед. – Но у него нет выбора. Однако я этого не допущу. Верь мне, Янкель.

Она верит. Приходится. У нее больше никого не осталось.

Вновь за работу.

– Эту кучу раздели напополам. Одну половину сладь в прямоугольник, вот так. Из другой нарежь четыре полена. Два вот такой толщины, еще два чуть толще. Постарайся, чтоб вышли равной длины – примерно, не обязательно тютелька в тютельку.

Тем временем свою глиняную лепешку Перел скатывает в шар.

– Чудненько. Теперь клади полешки по углам прямоугольника. Вот-вот. Ничего, ничего, говорю же, точность пока не требуется. Я потом подправлю. Ну? Ты понял?

Она кивает. Накатывает восторг. И ужас.

Они лепят человека.

Перел ползает на четвереньках, сочленяя суставы, формируя впадины, кончиком ножа прорисовывая жилы, волосы, складки. Аура то полыхает на весь чердак, то меркнет. Как по волшебству, корявый прямоугольник преобразился в торс, неровные поленья превратились в изящные руки и длинные ноги – оплетенные мышцами, они напоминают витые свечи. Возникли холмы грудей, равнина живота, долина лона в густой поросли – изумительное женское тело.

Пронзает воспоминание.

Ее тело.

Работа над лицом требует терпения, любви и милосердия. Вылепляя раковину уха, Перел не гнушается согнуться в три погибели и балансировать, опершись на локоть. Открыты ноздри, губы разлепляются, готовясь вдохнуть. Чело слегка нахмурено – след страшных снов, но твердый подбородок говорит о решимости их изгнать.

Она смотрит и вспоминает.

Ребецин покидает чердак, чтобы второй раз омыться. Вернувшись, оживленно потирает руки, обходит свое творение, в последний раз проверяя каждую мелочь, и остается довольна.

– Ты готов? – Перед садится. – Теперь ляг и положи голову мне на колени.

Она подчиняется, стараясь не задеть прекрасное глиняное изваяние.

Над ней склоняется улыбающееся лицо ребецин, перевернутое вверх тормашками:

– Спасибо тебе за все.

Тебе спасибо.

– Я буду скучать по тебе.

Я тоже.

– Ты всегда найдешь здесь приют. – Печальный смешок. – Хотя, конечно, до поры лучше держаться отсюда подальше. – Перед гладит ее по голове. – Это не больно и легко. Все равно что выловить ворсинку из молока.

Легкие прикосновения будто разглаживают бугристую голову, корявые уши. Глаза ее закрываются. Она уж и забыла, что такое сонливость. Чудесно – будто перышком нескончаемо падаешь с огромной высоты. От Перед полыхает жаром, лицо ее так близко, что между ними проскакивают искры, губы ее касаются ее губ, и она раскрывает рот. Она помнит предостережение, знает, что произойдет, но, доверившись, шире раздвигает губы и высовывает язык.

Узел ослабевает.

Потом вовсе распускается, она вздыхает, и сон окутывает ее, точно глиняная мантия.

– Ты явилась.

Оглушена, животу мокро, бухает сердце, звенит в ушах; она лежит навзничь, а перед глазами в младенческой мути двоится и расплывается сияющее лицо Перед.

– Как ты?

– Устала.

Шепот ее производит сногсшибательный эффект: ребецин заливается слезами вперемешку со смехом, потом обе смеются и плачут, дрожат и тискают друг друга в объятьях.

– Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, который даровал нам жизнь, и поддержал нас, и дал нам дожить до этого времени.

– Аминь.

И во второй раз обе ошеломлены. Опять слезы, смех и объятья.

Перел помогает ей сесть.

– Сейчас я тебя выпущу, – говорит она. – Не грохнешься?

– Не грохнусь.

Шершавое платье корябает ей спину. Ой, она же голая. Сразу становится зябко. Пошарив по ящикам, Перел подает ей старый талес:

– Лучше чем ничего.

Она закутывается в шерстяной плат:

– Спасибо.

– Встать сможешь?

– Наверное.

Теперь они примерно одного роста; они равны – поразительно. Вместе они шаркают по чердаку, вялые ноги ее потихоньку набираются ума и силы, и вот уже походка ее изящна и легка. Она себя осматривает с ног до головы.

Голубые жилки на руках оттеняют бледность шелковистой кожи. Она растопыривает пальцы ног на пыльном полу, вздергивает плечи, качает бедрами. Все так привычно и удобно. Она трогает голову. Волосы. Длинные, густые, мягкие. Интересно, какого цвета? Как лен и земля, сообщает свет лампы. А глаза, какого цвета глаза?

Она бросается к ведру, падает на колени.

Перел подхватывает ее под руку:

– Тебе нехорошо?

– Нет, все в порядке.

У отражения глаза неясного цвета. А лицо еще красивее, чем она думала, – черты мягче, тоньше, нежели в глине.

– Ну как, нравится?

Она кивает. Еще бы не нравилось – такая красота. Но главное – это она, такой себя и помнит.

– Я копировала мою Лею, – говорит Перед.

Это необъяснимо. Но она знает, что сказать:

– Лея была красавица.

Молчание.

– Да, еще кое-что, – говорит Перед. – Тот узел на языке…

Она высовывает язык, трогает – гладкий, упругий, никакого пергамента. Ребецин мнется и краснеет, потом кивает.

На ее лоно.

– Надо было куда-то спрятать, – говорит Перед. – Он глубоко, не выпадет. Но ты все же поаккуратней.

– Ладно.

– Не делай такие глаза. Это источник жизни, а ты живой человек.

От благодарности сердце разбухает, в горле першит.

– У тебя есть имя?

Она улыбается. Конечно, есть.

Мое имя…

Какое?

– Меня зовут…

Молчание.

– Ну? – хмурится Перед.

– Мое имя…

Что за бред. Она вновь обрела свое тело. Свой голос. А в голове вертится мужское имя, под которым она жила. Янкель.

Память отхаркивает слова на забытом языке.

Ми ани? Янкель.

Кто я? Янкель.