Книга Часть целого - Стив Тольц

— Да, совсем забыла, с тобой хочет поговорить Брайан.

— Кто?

— Его зовут Брайан.

— Возможно, так оно и есть, но я не знаю, о ком ты.

— Он как бы мой бывший бойфренд.

Я приподнялся и сел.

— Как бы?

— На днях перебросились с ним несколькими словами.

— Так ты с ним по-прежнему разговариваешь?

— Случайно столкнулись.

— Случайно столкнулись… — Мне ее слова не понравились. Уверен, что бы люди ни утверждали, случайно они друг с другом не сталкиваются. — Что ему от меня надо?

— Он считает, ты можешь ему помочь вернуть работу.

— Я? Вернуть работу?

— Я не в курсе, в чем дело. Повстречайся с ним сам и сам все выясни.

— Нет уж, спасибо.

Она недовольно посмотрела на меня, перекатилась на другой бок и отвернулась. Следующие десять минут я любовался ее голой спиной и рыжим пушком на выпирающих, словно кили досок для серфинга, лопатках.

— Хорошо, я подумаю, — наконец проговорил я.

— Не стоит стараться! — отрезала Каланча.

Наш медовый месяц проходил так: мы часами непрерывно смотрели друг на друга. Иногда за этим занятием проходил целый день. Иногда ее лицо то расплывалось, то снова становилось резким. Иногда казалось чужим. Иногда вовсе не воспринималось лицом, а лишь странным соединением черт на белой, туманной основе. В то время мне казалось, что мы друг к другу настолько прикипели, что нас невозможно разъединить без того, чтобы один из нас не лишился руки или губы.

Все, разумеется, шло великолепно. Ей не нравилось, что я так и не оставил привычку мысленно перебирать знаменитых актрис, с которыми хотел бы переспать, если стану богатым.

Мне не нравилось, что она неразборчиво восприимчива и наполовину уверовала в теорию сотворения мира и что все сделано Богом.

Ей не нравилось, что я не испытываю неприязни к искусственным грудям.

Мне не нравилось, что, когда ей становилось грустно, она целовалась, не разжимая губ.

Ей не нравилось, что я всеми средствами пытался их разжать: губами, языком, большим или указательным пальцем.

Когда я от кого-нибудь слышал, что отношения — это работа, я поднимал того на смех, ибо считал: отношения, подобно дикому саду, должны взрастать самостоятельно. Теперь я понимаю: они и в самом деле работа, причем работа безвозмездная, добровольная.

Недели через две после того как началась наша связь, ко мне в хижину, сделав вид, что прячется от дождя, заглянул отец.

— Давно не виделись. Видимо, любовь занимает много времени.

— Так и есть.

По лицу отца я догадался, что его подмывает поделиться дурными новостями, которые он больше не в состоянии держать в себе.

— В чем дело? — спросил я.

— Ни в чем. Наслаждайся, пока все длится.

— Непременно.

Он замер, как стоячая вода.

— Джаспер, мы никогда не говорили с тобой о сексе.

— И слава Богу.

— Хочу тебе сказать одну вещь.

— Давай.

— Хотя пользоваться презервативом так же оскорбительно для чувств, как надевать на язык ветроуказатель перед тем, как съесть шоколадку, все равно не пренебрегай им.

— Ветроуказателем?

— Презервативом.

— Хорошо.

— Чтобы избежать исков по установлению отцовства.

— Хорошо, — повторил я. Мне не требовались подобные инструкции. Никому не нужны разговоры о сексе. Бобр делает запруду, птица вьет гнездо, паук плетет сеть, и никто их этому не учит. Половые отношения из той же категории. Мы рождаемся со знанием, как это делается.

— Хочешь что-нибудь почитать о любви? — спросил отец.

— Нет, я хочу ею заниматься.

— Ну и на здоровье. «Пир» Платона вряд ли будет тебе полезен, если только твоя подружка не тринадцатилетний греческий мальчик. К Шопенгауэру я бы тоже не стал обращаться. Он пытается убедить читателя, что человеком владеет неосознанное желание размножать свой вид.

— Я не желаю ничего размножать. И уж меньше всего свой вид.

— Вот и славно. — Отец засунул руки в обтрепанные карманы брюк спортивного костюма и закивал мне с полуоткрытым ртом.

— Папа, — спросил я, — помнишь, ты говорил, что любовь — это удовольствие, стимулятор и развлечение?

— Угу.

— Ты забыл упомянуть кое-что еще. Если любимому человеку грозит опасность хотя бы раз в жизни занозить палец, объедешь весь свет и превратишь все деревянные поверхности в глянцевые, только бы этого не случилось. Вот что такое любовь.

— М-м-м… Возьму на заметку, — пробурчал отец.

А вечером в постели я обнаружил под подушкой нечто объемистое. Тринадцать томов книг — от Шекспира до Фрейда. Ночью я не сомкнул глаз и, пролистав половину из них, усвоил: согласно знающим людям, нельзя любить без страха, однако любовь без страха и есть искренняя, зрелая любовь.

Я понял, что идеализировал Адскую Каланчу, ну и что из того? Рано или поздно каждый начинает что-то идеализировать — оставаться ко всему равнодушным не в природе человека. Вот я и начал идеализировать ее. Но любил ли я Каланчу? Была ли моя любовь зрелой или была незрелой? Я знал метод, как это выяснить. Решил: можно считать доказанным, что влюблен, если внезапно почувствую, что боюсь ее смерти так же остро, как своей. Мило и романтично так утверждать, но это была бы ложь. Знали бы вы, сколь глубоко мое желание сохранить себя нетронутым в веках, тогда бы не стали отрицать, что страх смерти возлюбленной — чистейший романтизм.

Я все-таки позвонил ее как бы бывшему бойфренду Брайану.

— Говорит Джаспер, — назвался я, когда на другом конце провода подняли трубку.

— Джаспер! Спасибо, что позвонил!

— Так в чем дело?

— Мы можем встретиться и выпить?

— Зачем?

— Просто так — поболтать. Знаешь «Королевского бэтсмена» у Центрального вокзала? Приходи к пяти.

— Приду в пять двадцать три, — ответил я, дабы сохранить контроль над ситуацией.

— Договорились.

— А что это за история, что я должен тебе помочь вернуться на работу?

— Лучше объясню при личной встрече, — ответил он, и я повесил трубку, полагая, что мой собеседник либо невысокого мнения о своем голосе, либо, наоборот, очень высокого — о своем лице.

Следующие двадцать четыре часа мое тело пульсировало от любопытства; мысль, что я кому-то могу помочь вернуться на работу, ставила меня в тупик. Но даже если это каким-то образом было возможно, с какой стати рассчитывать, что я захочу этим заниматься? Самое худшее, что можно сказать о человеке в таком обществе, как наше, это то, что он не способен удержаться в должности. В голове сразу возникают образы небритых неудачников — у них нет деловой хватки, и они с грустью наблюдают, как работа уплывает у них между пальцев. Ничего мы не ценим больше работы и ничего так сильно не осуждаем, как нежелание работать, и если кто-нибудь захочет посвятить себя живописи или сочинению стихов, лучше ему для собственного блага держаться за место в ресторане гамбургеров.