Книга Изгнание из рая - Елена Благова

Доступ к счетам Бойцовского – у его наследников. Бумаги Бойцовского им сожжены. Все кончено.

Доступ к банку Эмиля, к его сейфу, к его ячейке – у Лоры.

Здесь еще можно попробовать.

Он погрузил в «мерседес» тело, завернутое в целлофановый мешок – на голову мертвеца была натянута та самая наволочка, в которой он хранил драгоценности старухи Голицыной. Он уже не видел его вытаращенных глаз. Он запомнит эти глаза на всю жизнь. А разве у него еще будет жизнь?.. Ну да, будет. Куда ж он денется. Даже если его найдут, выловят с поличным, когда он будет опускать темной ночью труп Эмиля в подмосковное озеро где-нибудь в Савино или в Болшево, и припрут к стене, и все выяснится еще до той поры, как он откроет рот, и будет суд, и ему дадут десять, двадцать лет, и пожизненное заключенье – он будет жить. А если – расстрел?! За всех, кого ты убил, Митя, тебе полагается прямой расстрел. Казни через повешенье сейчас в России нет. Казни сейчас в России вообще нет. Все, кранты казни, отменили старую добрую «вышку». Опоздал ты, друг. Не Рылеев ты и не Пестель, и даже не господин Желябов. Ты господин Морозов, но, черт побери, как талантливо ты убивал, и как тщательно скрывал свои убийства. Ты убивал – а драгоценности старухи исчезали. Они исчезали так странно, так… страшно. Ты помнил только их призрачный блеск. Старуха мстила тебе. Как она могла мстить тебе – за гробом?! Ты же не мистик, Митя. Ты вполне нормален. Ты же не веришь во всякую чушь.

Я ненормален. Я болен. Я еду к Лоре. Я узнаю номер счета Эмиля. Я узнаю номер ячейки, где картина. Я все узнаю.

Он вошел в дом Дьяконовых беспрепятственно – у него был в кармане ключ, у приемного сына. Лоры в комнатах не было. Из-под двери ванной сочился свет. Полоска света упала на башмаки Мити. До него донесся высокий, визгливый голос Лоры сквозь шум льющейся воды:

– Купаюсь!.. Сейчас заканчиваю!.. Одеваюсь!..

Он вспомнил лису из детской сказки: обуваюсь, одеваюсь… Сейчас лисица вытрется насухо махровым огромным полотенцем, намажет лицо дорогим кремом – о, как она, молодящаяся сибаритка, это любила, – напрыскается дорогими парфюмами и выйдет к нему, розовокожая, сытая, гладкая, с мокрыми седыми кудряшками на висках, задрав задорный носик, корча из себя вечную девочку, призывно, какбы между прочим, распахивая халат – обозрей, восхитись, пожелай, возьми. Он сунул руку в карман. Ощупал ледяную сталь револьвера.

Лора выскочила из ванной быстро, едва не сразу после своего возгласа. Да, у нее точно такое было лицо, как он и ожидал – розовое, довольное, как у поросенка, накупанное, распаренное, седые кудерьки она скрыла под высоко наверченным тюрбаном из полосатого махрового полотенца. Она шла, чуть покачиваясь, в странных туфельках, таких деревяшках с ремешками, и они слегка постукивали по полу. Гэта. Японские гэта. Пот прошиб его. Он снова пощупал в кармане револьвер.

– О, Митенька… – Воркуй, голубка, воркуй. У тебя есть еще время поворковать. – Ты ко мне… так поздно?.. о… я, между прочим, рада… а Эмиля нет… он, кажется, поехал к тебе… или он не был у тебя?.. что ты стоишь, как чужой?.. проходи… – Она повела рукой, как лебедица крылом. – Чайку?.. кофейку…

Митя шагнул к ней. Все. Тянуть кота за хвост он не будет.

Он вырвал из кармана револьвер. Приставил к ее виску.

– Ты, сучка, – сказал он раздельно, наклонившись к ней. Совсем близко он видел ее вмиг осунувшееся лицо, резко побледневшее, утерявшее банную розовость, довольную сытость. – Ты, сучка вонючая, слушай меня очень внимательно. Каждое неверное движенье может стоить тебе жизни. Твоя жизнь сейчас страшно дорого стоит. И ты мне ее продашь.

Она не шевелилась. Она вся сжалась – в маленький, жалкий комочек под махровым широким халатом. Казалось, она сторожко слушала Митю, стремясь не пропустить ни слова.

– Ты сейчас скажешь мне… или нет, лучше запишешь… номер счета Эмиля в банке. И номер ячейки, где он хранит мою картину. Мою! Что он украл у меня!

Лора стояла молча под дулом револьвера. Дуло холодило, щекотало ей висок. Она стояла как вкопанная. Не отстранилась. У нее стало очень белое лицо. Слишком белое. Ничего, в обморок она не упадет. Он ее слишком хорошо знал.

– Иди к столу! Бери бумагу! Записывай! Если не помнишь – посмотри документы!

Лора пошла к шкафу. Отперла секретер. Ватными руками вытащила папку, развязала тесемки. Оглянулась на Митю. Он стоял, сверху вниз глядя на нее, и револьвер глядел на нее черным глазом дула.

– Митя, – сказала Лора тихо, – Митя, опусти пушку… Митя, не сходи с ума…

Он крикнул страшно:

– Счет!

– Митя, ты его убил, – еле удерживая прыгающие губы, сказала она.

– У тебя мало времени!

– Митя, – ее подбородок задрожал. – Митя, я все, все тебе расскажу… и напишу… только не убивай… ме-ня…

– Не забудь написать доверенность на меня, как на сына Эмиля, на получение картины из ячейки сейфа!

Она, трясясь, сгорбившись, села на стул у открытого секретера, упрятала лицо в ладони и зарыдала, утирая рукавами халата слезы, опять хватаясь за щеки мокрыми дрожащими пальцами. Слезы просачивались сквозь пальцы, стекали по запястьям, стекали по подбородку, по шее. Она сразу стала старой, жалкой. Полосатое полотенце упало с ее головы. Седые мокрые кудри торчали, как пакля на башке у Буратино. Знаменитая московская сводня. Светская львица. Любительница ночного интимного кофе в кофейной комнате и молоденьких мальчиков на третье, на сладкое. Он ее еще спросит, где Инга. Он еще и до Инги доберется. Дайте срок.

– Хватит реветь! Действуй!

– Ты… – у нее пропал голос, из горла исходил тусклый змеиный шип, – ты… не можешь быть так жесток… ко мне…

– Я могу быть как угодно жесток, – сказал Митя раздраженно. Плохая игра. Все больше напоминает фарс. Скорей бы она нацарапала на бумажонке эти треклятые цифры, втолкнула ему в руки, и он бы убежал. Убежал?! Оставить ее вот здесь, так… она же свидетель! Она же выдаст его сразу же не милиции – прокуратуре! Нет, не выдаст. Она знает, на что он способен. И теперь, когда у него будут номера счетов Эмиля и картина, стоящая многие миллионы, она будет извиваться в пыли у его ног. Эти сильные мира сего всегда так. Он уже понял это. Слишком поздно, но понял. Они давят того, у кого меньше денег, чем у них самих. Они пресмыкаются перед тем, кто богаче. Их закон гораздо жесточе, чем наставленное на нее револьверное дуло. Испугалась, цаца. Вся жизнь – один большой испуг. Лезешь на свет из утробы, боишься, рождаясь, орешь недуром – а тут уже и умирать пора, и страшно опять.

– Возьми!.. – Она протянула ему листок. – Возьми… ты, подонок!..

Спохватилась. О, только бы его не разозлить.

– Прости, Митенька… Я… не то говорю… Вспомни… ведь мы с тобой… ведь я тебе как мать… ведь Эмиль – как отец тебе…

– Да, я его достойный сын, – улыбка чуть тронула Митины губы. – Я его сын, и я имею право на его счета. Прекрати плакать, Лора. Я теперь не трону тебя. Прекрати. Я тебя трону лишь в том случае, если ты развяжешь язык. Да ты ведь не развяжешь его, правда. Ты ведь у меня… – он повел углом рта вбок, и странная, кривая гримаска исказила его заросшее щетиной, черное от бессонниц лицо, – умная девочка. Ты умней всех на свете. Ты умней всех в Москве, это уж точно. Поэтому ты не будешь втыкать мне палки в колеса.