Книга Деревянный ключ - Тони Барлам

— А как же?… — открыл было рот младший политрук, но осекся.

— А вот так. — Маленькие глаза комкора поверх бело-красной черты блеснули орудийной сталью. — Выполняйте! Благодарю за службу!

— Служу трудовому народу! — без энтузиазма отозвался Литвин, на что старшина Федор Корнеич украдкой усмехнулся в свои чудовищные усы.

Услыхав в удалении команду: «На конь!», комкор, все это время не выпускавший из виду женщину в черном, приблизился к ней и тронул за руку.

— Вера, вы ли это? — взволнованно спросил он. — Как, какими судьбами вы — здесь?

Женщина вздрогнула и подняла на него осмысленный взгляд.

— Я — Андрей! Еременко!{68} Ну, помните — Петроград, двадцать третий год, кавалерийские курсы? Вы с подругой были у нас на выпускном балу, помните? Белые ночи… Мы все за вами ухаживали, а вы еще школьница были тогда. А потом мы в Москве встретились, в тридцать пятом…

По лицу ее понял — помнит. Подошел еще ближе, приобнял за плечи, стал подталкивать к автомобилю, бормоча:

— Верочка, что случилось? Это — задание? Я же знаю, что вы работаете… работали на… Впрочем, неважно… Это — потом. На вас лица нет. Вы голодны? Сейчас, сейчас я вас отвезу к себе в штаб, у меня повар готовит прекрасный украинский борщ с пампушками. Вы ведь любите борщ?

При этих словах Вера стремительно позеленела, согнулась пополам и с минуту блевала какой-то слизистой желчью.

— Горланов! — заорал шоферу Еременко, беспомощно суетясь рядом. — Спите вы там, что ли? Быстро сюда! — и Вере: — Господи, да что же это с вами? Вы больны?

— Ничего страшного, — вдруг просипела Вера, силясь улыбнуться. — Просто я, кажется, беременна. Такое вот начало новой жизни…

Привет!

Извини, что мэйлом. Хотел тебе позвонить, но понял, что не в состоянии сейчас разговаривать. А поделиться надо.

Тут такое…

Впрочем, по порядку. Позавчера прилетел в Вильнюс, встретился с кузенами. Они на меня как-то странно смотрели, но я не обратил внимания, — ты знаешь, я бы удивился, если б на меня смотрели иначе. Но оказалось — вовсе не из-за моей анархическо-мышкинской внешности. Выяснилось, что к завещанию тети, по которому мне, естественно, ничего не причиталось, приложено бабушкино письмо. На конверте ее почерком написано «Мишеньке». Конверт не запечатан. Увидав текст письма, понял, в чем причина странных взглядов — родственники не удержались и заглянули. И ничего не поняли, потому что письмо написано на нашем с бабушкой тайном языке, который в их глазах — совершенная тарабарщина.

Дело в том, что, хотя мы с бабушкой жили в разных концах города, я проводил у нее очень много времени. Она была великолепная старуха — стройная, сногсшибательно красивая даже в свои восемьдесят. Никогда не видел ее в платье, только в брючных костюмах. И только с короткой стрижкой. И ни у кого не было бабушки, которая курила бы трубку и разговаривала бы потрясающим хрипловатым басом. Надо сказать, что своей любовью к филологии я обязан исключительно ей. Она занималась со мной немецким и французским (которые я так позорно забыл), постоянно придумывала разные лингвистические игры и, в частности, привила мне любовь к шифрам. А самой любимой игрой у нас было изобретение своего собственного языка, довольно сложного, кстати. При всем при этом я абсолютно не знал бабушкиного прошлого — она была на удивление скрытна. Просто какой-то ходячий железный занавес. Но знаешь, мальчишкой меня это не особенно-то и интересовало. А в двенадцать я уже уехал.

Когда узнал, что бабушка умерла — через три года после моего отъезда, я не столько расстроился, сколько удивился, потому что она на моей памяти никогда ничем не болела, кроме перелома ноги, и даже все зубы у нее были свои, вообрази! Разве что зрение сильно ухудшилось после восьмидесяти. Рассудок — до последних дней кристально ясный, если судить по ее письмам. В общем, подобных железных старух нынче уже не делают. С ее здоровьем можно было прожить и до ста, а она вдруг умерла! И только вчера я узнал, что она отравилась каким-то неизвестным ядом, который носила в перстне! От меня тогда эту скандальную подробность за малолетством решили утаить. В предсмертной записке было сказано: «Смысл любой робинзонады — в одной лишь надежде на ее окончание. Продлевать свою у меня резона более нет».

Я не стану тебе излагать содержание письма — оно слишком личного свойства. Скажу лишь, что, помимо прочего там было указание на то, как найти тайник с моим наследством. Сейчас оно лежит передо мной. Это большой тяжелый саквояж добротной кожи с некогда позолоченными замками. Вот уже три часа я не могу заставить себя его открыть. Наверное, это смешно, но я панически боюсь, что это неизбежно приведет к необратимым изменениям в моей жизни.