Книга Сажайте, и вырастет - Андрей Рубанов

– Желаю удачи.

– Тебе тоже.

– А я в удачу не верю.

– Это потому, что ты еще молодой. Не забудь курево и шоколад...

– Шоколад не возьму.

– А я его куда дену?

– Отдашь вдове Фарафоновой. Капитан Свинец хищно улыбнулся.

– Вдова Фарафонова – блондинка с длинными ногами и четвертым номером груди. У нее все будет в порядке. Я за этим прослежу. Бери шоколад. Подсластишь горечь поражения...

Я улыбнулся с превосходством, как будто не я сидел в тюрьме, а мой собеседник.

– Ты, полярник, не врубаешься. Поражение и победа – одно и то же. Тюрьма и воля – одно и то же. Преступники и те, кто их сажает, – одни и те же люди. Все дело – в словах! Слова – это всего лишь маленькие тюрьмы, а жизнь протекает за их пределами... Прощай, мне пора. Я человек занятой.

– Иди, занятой, – буркнул Свинец. – Не удивляйся, что я тебя сюда выдернул, а не на следственный корпус. Там тебя случайно могли увидеть, а потом слух пустить, что ты кумовской, ссученный, и все такое... Цени мою предусмотрительность, Андрей. На воле встретимся – водки выпьем...

4

В девять вечера, сдав смену Гиви Сухумскому, я пошел мыться.

Летом только дорожники имеют привилегию плескаться под краном. Остальные довольствуются еженедельным походом в баню. В самой камере водные процедуры летом исключены напрочь. Сырость – наш страшный враг. Ежемесячно примерно десяток арестантов отъезжают из нашей хаты с вещами – на тубанар. Палочка Коха не дремлет. Она действует, она убивает нас, и мы стараемся противостоять. Летом, в жару, мытье и стирка в хате не допускаются. Ради общей пользы.

Но для дорожников, прыгающих с решки на решку по двенадцать часов кряду, сделано исключение. И я иду смывать грязь и пот. Мимо обчифиренных негров, посаженных за контрабанду героина, мимо кольщика, загруженного заказами на месяц вперед, мимо «вокзала», сквозь колышащуюся, грязную, поедаемую вшами, мучимую чесоткой, равнодушную ко всему массу пассажиров – тех, кому все равно.

Сегодня хороший день: у нас есть шмаль. Стоять на дороге под кайфом очень нежелательно, и мы, я и Джонни, сразу решили, что раскуримся только тогда, когда сдадим смену. Шмали совсем мало, хватит едва на крошечную пятку, на пару затяжек каждому. Но это нас не беспокоит. Мы закидываемся несколькими таблетками феназепама – это усилит тягу.

Малой знает, что у нас имеется анаша, и страстно желает ее, это видно по тоскливым глазам, однако чувство вины за произошедший днем скандал удерживает его, и он угрюмо держится в стороне от нас с Джонни. Мы, однако, человеколюбивы, и я зову мальчишку разделить с нами удовольствие. Малой мгновенно забрасывает тонкое пятидесятикилограммовое тело на шконку, садится рядом.

– Что ж ты, Малой, так опрофанился сегодня, а? – спрашивает Джонни.

Перебранки, выяснения отношений, разборки – под кайфом недопустимы. Но у нас и нет зла друг на друга, ведь грузы уцелели; все нормально. С другой стороны, мы обязаны выписать нашему брату, кто он такой есть и чем могут закончиться его безответственные движения.

– Ведь за тобой уже есть один косяк!

– Какой? – осторожно возмущается Малой.

– А не ты ли неделю назад объелся аминазина и проспал двое суток? Пока вместо тебя другие пацаны на решке впрягались?

– Почему двое суток? Всего девятнадцать часов! Это разве двое суток? Двое суток – это сорок восемь часов. А было всего девятнадцать...

Мы сидим, сложив ноги по-турецки, и курим.

Чьи-то носки убедительно пахнут – очевидно, у Джонни, но и мои собственные тоже нельзя списывать со счета, поскольку стировой, подрядившийся обрабатывать мылом и водой наше белье, со вчерашнего вечера был удолбан реланиумом и манкировал своими обязанностями. Где он раздобыл редкие таблетки – осталось для всех загадкой.

В противоположном углу мне видна спина Славы Кпсс. Он молится, стоя лицом к образам. Он молится так же, как я когда-то медитировал: по утрам и вечерам. Иногда и в середине дня. Молитва – единственный способ оставаться в относительном покое посреди бурлящего, вращающегося мира Общей Хаты. Молящегося арестанта никто никогда не окликнет, не побеспокоит. Для лучшего сосредоточения Слава затыкает уши кусками ваты.

В его руках – «Молитвослов для мирян», но маленький томик закрыт. Весь канон Слава знает наизусть.

Мы вежливо ждем своего лидера. Он трижды осеняет себя крестом, совершает положенное количество поклонов, покидает свою часовню и подходит к нам.

– Затянись, Слава, – приглашает Джонни.

После акта общения со всевышним Слава Кпсс тих и задумчив. Он молча присаживается рядом и делает затяжку. Потом курим мы, трое.

Яд начинает действовать не сразу. Какое-то время мы молчим – ждем. Наконец я ощущаю головокружение, слышу легкий звон в ушах, картинка перед глазами начинает мерцать, краски добавляют в своей яркости, а звуки, наоборот, тонут, доносятся как будто из-за мягкой, толстой стены. Джонни и Малой начинают о чем-то переговариваться, но у меня нет желания ни участвовать в общении, ни даже слушать своих братанов. Комикс в этом месте скучен, и я перелистываю страницу.

На следующей – все интереснее. Там бывший мальчик-банкир пытается отделиться от собственного тела и взглянуть на себя со стороны. В какой-то момент это ему удается. Он парит над полом тюремной камеры и наблюдает. Где-то рядом ощущается присутствие нувориша Андрюхи, но тот помалкивает. Скоро, наверное, я вообще перестану общаться со своим двойником из прошлого. Он появляется все реже. Понимает, что уже не нужен.

Отделившись от себя, я наблюдаю самодовольного идиота, моложе средних лет. Он разумен, образован, культурен, наглухо удолбан, он задумался о своем, и на его лице брезгливая гримаса. Он искал приключений, денег, успеха, свободы и вот – теперь сидит, на полных правах принятый в компашку негодяев, отягощенных тяжкими и особо тяжкими уголовными статьями, под окном, забранным железными прутьями.

– Чего притих? – вдруг спрашивает меня Слава Кпсс.

– Ненавижу решетки.

– Это плохо,– мягко возражает Слава. – Ненависть – большой грех. Не надо ненавидеть. Ничего не надо ненавидеть. Даже решетки. И тюрьму вообще. Любить ее – тебя никто не заставляет. Но ненавидеть – не надо... За это Бог тебя накажет...

– Как? – изумляюсь я. – Как он меня еще накажет? Я уже – в тюрьме.

– Он заставит полюбить.

– Кого? Что?

– То, что ты ненавидишь...

– Сомневаюсь...

Мне вдруг хочется прилечь. Наркотик некрепкий – глупый яд, забава недалеких подростков. Но ведь и я тоже ослаб. Завтра будет юбилей. Год, как я сижу, – без света и воздуха, без нормальной еды.

Меня клонит ко сну. Сквозь шум до меня доносится знакомый грубый баритон. За четыре месяца Дима Слон так и не научился разговаривать вполголоса – как того требует тюремный этикет. Зато научился многому другому. Ныне он обитает совсем рядом: прямо за вертикально натянутым одеялом. У него теперь бывает и сахар, и масло, и даже белый порошок для внутривенных инъекций. Дима Слон рвется к лучшей жизни. Мы здороваемся, даже иногда перебрасываемся парой слов – но глаза моего оппонента всегда холодны, а улыбка – не обещает ничего хорошего.