Книга Паломничество жонглера - Владимир Аренев

— Не дождетесь! — Фриний отсалютовал им бокалом, давая понять, что тема закрыта.

Немного позже, он лежал у себя в комнате и обдумывал одну и ту же мысль. Из соседней комнаты раздавалось ритмичное поскрипывание Кирхаттовой кровати и — иногда — долгие стоны. Пользуясь словами самого Купчины, «это их дело», то есть его и Пышки. Их роман длился уже несколько лет, то прерываясь, то возобновляясь опять, но изначально был обречен; и он, и она это очень хорошо понимали.

Фриний устало усмехнулся: вот чего его приятели не понимали, так это что сам он остается в эрхастрии отнюдь не из-за женушки ювелира с Нижних Карпов. Связь с нею была волнующей и богатой на новые ощущения, но не более того. И если Кирхатт с Фриндзолей расстаются потому, что оба уже определились со своими интересами в этой жизни, то Фриний такого сказать о себе не может. Да, конечно, заниматься самосовершенствованием и поиском знаний. Да, подыскать работенку по своему профилю, и чтобы денег хватало на жизнь. Да, конечно…

Да… Зачем?

Не в масштабе — да простит Сатьякал — глобальном а попроще, в пределах этой конкретной жизни, — зачем?!..

Мысль-стрела, вся в крови, норовила выскользнуть из полусонных пальцев. Напоследок Фриний позавидовал Купчине и Пышке, у которых было свое дело в жизни, и из-за этого дела каждый из них готов был даже… А у него — ни Омитты, ни…

Стрела не выскользнула — снова вошла в старую рану и растворилась где-то там, в крови наверное…

Он заснул.

* * *

В каждом мире, стране, городе и в каждой, буквально каждой голове — будь это хитиновая бусинка муравья-стражника или же костяное вместилище человеческих мозгов, — везде прописаны свои законы и свои запреты.

Например: «Слушайся старших!» — наставляют тебя эти самые старшие. Слушаешься (куда деваться!..), но внутренне бунтуешь.

А вот когда кто-нибудь не слушается тебя…

— Матиль! Я кому сказал, не приставай к обезьянке, она устала и не хочет с тобой играть… И прекрати дергать ее за хвост, с чего ты взяла, что он, как у ящерицы, отрывается?! А если тебя бы кто-нибудь дернул…

— У меня нету хвоста, — рассудительно заметила конопатая. — И, чтоб ты знал, мы играем!

Господин Туллэк кашлянул и о чем-то спросил у продавца сладостей. Если бы Гвоздь не знал врачевателя, он бы решил, что тот отворачивается, дабы спрятать ироничную усмешку.

Матиль улучила момент и снова дернула зверька за хвост. Обезьянка заверещала (по мнению Кайнора — отнюдь не радостно) и забегала вокруг столба, к которому была привязана. Монах-«лягушка», хозяин обезьяны и еще зандробовой дюжины других животных, на этакое измывательство внимания не обратил, во всяком случае ругать конопатую не стал. Вот уже некоторое время он зычным голосом созывал желающих «насладиться поучительным и угодным Сатьякалу зрелищем! » — и желающих собиралось всё больше. К легкой досаде Гвоздя, пришлось и им троим подзадержаться: девочке непременно захотелось поглядеть на «зверушек», а господин Туллэк решил кое-чем подзатариться на Ярмарочном холме. Казалось, он совсем не торопится в Старый Клык, к оговоренному месту встречи со своим загадочным «Смутным».

Боится, что там никого не окажется?..

Гвоздь надеялся: именно поэтому. С самого их прибытия в монастырь Алых Букв врачеватель вел себя необычно, будто охотничий пес, разом потерявший и нюх, и хозяина. Чего стоила одна история с горбатым дедуганом, от которого господин Туллэк шарахнулся, как от королевского сборщика налогов! Гвоздь подозревал, что дело тут нечисто, но его самого занимали другие заботы. Тянущиеся — чтоб их!.. — еще от замка К'Рапасов.

«Талисса-лапушка» оказалась из тех девиц, которые всякого попавшего к ним в постель мужика считают своей собственностью, о чем и сообщают окружающим любыми мыслимыми способами, от приторного «рыжульчик ты мой» до вполне откровенных — зандроб их побери! — щипков прямо на людях. И как бы ты на это ни ответил, выглядеть будешь полным дураком. В случае с Гвоздем — вдвойне, по роду занятий и по жизни.

Самое же отвратительное заключалось в том, что служаночка вела себя подобным образом не из зловредности, она всей душой верила: так и должно поступать. На все разговоры и объяснения Гвоздя Талисса отвечала истериками и слезами, приходилось утешать ее, а из всех способов утешения Лисса признавала лишь один-единственный. При этом (точнее — после этого) она кивала и соглашалась, мол, да, поняла, буду вести себя сдержаннее.

А назавтра вновь в самый неподходящий момент всхихикивала и щипала или поглаживала, наплевав на усмешки окружающих!

Графинька, как назло, сюсюканью Талиссы всячески потворствовала, чем доводила Кайнора до бешенства. «Ей-то какое дело?!» Нет чтоб держать служанку при себе, добросердечная госпожа Н'Адер, как ни постоялый двор, — отпускала ее к Гвоздю. За утешениями.

Кайнор всерьез начал подумывать о том, чтобы засунуть себе в штаны медный таз, но не сомневался: «лапушку» сей прием надолго с толку не собьет, она найдет способы.

Справедливости ради следует признать: прочие паломники совместному путешествию тоже рады не были. У графиньки по-прежнему оставались кислыми отношения с Дровосеком-младшим, Матиль откровенно наскучила езда в карете, господину Туллэку — ее болтовня. Только Айю-Шун да Шкиратль, будто смуглокожие братья-близнецы из далекого Тайнангина, хранили невозмутимость и преимущественно молчали.

В общем, со стороны сия разномастная компания должна была казаться семейством единовременно мучающихся запором бедолаг. В этаком обществе скорехонько забудешь обо всех Носителях и запретниках!

Жаль — ненадолго.

Толпа собралась достаточно внушительная, и монах, приняв подобающую позу, провозгласил, указуя на обезьянку:

— Возгляньте, люди добрые, на этого зверя! Две природы смешалися в нем: человечья и тварная. И оттого, что чрезмерно много в нем человечьего, нечист он, запакощен. Возгляньте на рожу его препакостнейшую, на лик любого из нас похожую…

— Ты до кучи всех не складай, — обиделся кто-то из толпы. — На тебя, святой отец, может, и похожая, ты своими зверствами к естественности, может, у себя в монастыре приблизился вплотную, но мы-то те не ровня. Рылом, ха-ха, не вышли!

Народ одобрительно загомонил. Зверек взвизгнул и, задрав многострадальный хвост, вскарабкался по столбу насколько позволяла цепь.

— Так и вы, — заявил монах, тыча в обезьянку пальцем, — бежите от правды в насмешки, являя скудоумие свое. Но бегство ваше — одна фата-моргана! Ибо рано или поздно цепь перерождений, — он нарочито дернул прообраз оной, стаскивая животное вниз, — напомнит о себе. И окажетесь вы во власти сил вышних, противу которых ни зубоскальство ваше, ни что другое не помогут.

— На что ж нам тогда надеяцца? — то ли в шутку, то ли всерьез всхлипнули из народа.

— А об том, — шевельнул бровями монах, — поведаю я вам детальнее и на примерах доходчивых в Шатре Истин. Вход — два медных «ока», — добавил он с той же вдохновенной интонацией. — Кто же возжелает добавить сверх того — на угодные Сатьякалу дела — за тех наши братья непременно вознесут благодарственные молитвы зверобогам.