Книга Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

открыто говорит об этом, связывая сон и бодрствование Стивы в единое понятие проживаемой им жизни: «Забыться сном уже нельзя, по крайней мере до ночи, нельзя уже вернуться к той музыке, которую пели графинчики-женщины: стало быть, надо забыться сном жизни».

Супружеская измена Анны переходит кошмаром в ее сновидения: ей снится, что оба, и Каренин, и Вронский, «оба вместе были ее мужья». Бодрствуя, она гонит от себя мысли о том, что произошло в ее жизни, «зато во сне, когда она не имела власти над своими мыслями, ее положение представлялось ей во всей безобразной наготе своей». Это тот же «сон жизни» (как и сон Стивы), продолжающийся в сновидении.

Другой сон, который снится Анне, имеет таинственную власть над ее судьбой. Сон этот ужасен: маленький мужик с взъерошенной бородой копошится руками в мешке, делает что-то с железом и приговаривает по-французски. Ужас сна в том, что в нем не схватывается, внешне утрачена связь с действительностью.

Сон про мужика как бы наполнен обратным течением времени. Предчувствуемое в его странных образах будущее обгоняет настоящее: «Я от страха захотела проснуться, проснулась… но я проснулась во сне».

Можно попытаться расшифровать странные образы сна. Они, видимо, сопрягаются с «железнодорожными» впечатлениями Анны: раздавленный поездом станционный сторож, появляющийся в романе одновременно с главной героиней, страшное забытье на обратном пути из Москвы в Петербург (после встречи с Вронским), когда вошедший в вагон истопник «оборачивается» опять-таки мужиком, который грызет что-то в стене. Слова про железо, которое надо «ковать, толочь, мять», произносимые во сне мужиком по-французски, отзовутся в подробностях гибели Анны: «Она смотрела на низ вагонов, на винты и цепи и на высокие чугунные колеса…» Последний образ в ее угасающем сознании: «Мужичок, приговаривая что-то, работал над железом».

Значение сновидения в дальнейшей судьбе Анны, ужас сновидения удваиваются его «парностью». За час до того, как Анна рассказывает свой сон Вронскому, ему снится почти точно такой же. Вронский только что расстался с иностранным принцем, к которому был приставлен и которому должен был доставлять «русские удовольствия», и, прежде чем ехать к Анне, прилег отдохнуть. «В пять минут воспоминания безобразных сцен, виденных им в последние дни, перепутались и связались с представлением об Анне и мужике-обкладчике, который играл важную роль на медвежьей охоте; и Вронский заснул. Он проснулся… дрожа от страха… «Что такое? Что? Что такое страшное я видел во сне?» Да, да. Мужик-обкладчик, кажется, маленький, грязный, со взъерошенной бородкой, что-то делал нагнувшись и вдруг заговорил по-французски какие-то странные слова… Он живо вспомнил опять мужика и те непонятные слова, которые произносил этот мужик, и ужас пробежал холодом по его спине».

Сон, сновидения – частый и важный элемент сочинений Толстого. Не просто яркая, интересная, пусть даже необходимая подробность, нет, нечто большее, – ключ, помогающий проникнуть в глубины личности, судеб. Вот и в работе над «Анной Карениной» история со сном оказывается необходима Толстому уже в самом начале, когда многое в содержании романа вообще не определено, когда для героев еще имена не найдены. Но в раннем плане уже находим: «Ее сон опять».

«Во сне видел…»

«Очень яркие, последовательные сны», – отмечает Толстой в дневнике. Иногда пересказывает сновидения – весьма подробно или совсем коротко.

Вот ему снится, что он с четырьмя мужиками вытаскивает канатом съехавшую с пути конку. «Мы потянули – тронулись. Налегли еще раз – раз, два, три, задумались, но тронулись. Еще раз, и пошли. Только я уже не на улице, а в большом разливе. И мне хорошо. Хороший сон».

Или – несколько неожиданное: «Видел приятный сон: собаки лизали меня, любя».

Но, как правило, страницы дневника отдаются сновидениям, которые участвуют во внутренней работе Толстого, помогают ему в уяснении каких-то важных истин. Конфликт многих из них – стремление и вместе невозможность поддерживать любовные отношения в кругу людей, которые не готовы, не способны понять его. Семейные сюжеты отражают не житейский разлад в доме – жизненный.

«Видел сон, что я выгоняю сына; сын – соединение Ильи, Андрея, Сережи. Он не уходит. Мне совестно, что я употребил насилие, и то, что не довел его до конца… Вдруг этот собирательный сын начинает меня своим задом вытеснять с того стула, на котором я сижу. Я долго терплю, потом вскакиваю и замахиваюсь на сына стулом. Он бежит. Мне еще совестнее… Приходит Таня в сенях и говорит мне, что я не прав. И прибавляет, что она опять начинает ревновать своего мужа…» Толстой итожит: «Вся психология необыкновенно верна, а нет ни времени, ни пространства, ни личности…»

В том-то и дело, что психология необыкновенно верна – вне времени, пространства, личности. И «собирательный» сын. И стул, «на котором я сижу», но который, когда начинают вытеснять с него, оборачивается орудием насилия. И совестно – оттого, что на зло отвечал насилием, и вместе оттого, что не поборол им зла. И в финале – дочь с не идущим к событию, но необыкновенно сильно – творчески сильно – оттеняющим его неуместным здесь разговором о ревности, который она заводит.

В некоторых записях передано лишь эмоциональное впечатление, доставленное сновидением. В начальную пору семейного разлада, например: «Во сне видел, что жена меня любит. Как мне легко, ясно все стало! Ничего похожего наяву. И это-то губит мою жизнь…» И – в последних числах октября 1910-го, накануне ухода: «Всю ночь видел мою тяжелую борьбу с ней. Проснусь, засну и опять то же».

В толстовских сновидениях продолжается творческая работа писателя – осваивается жизненный материал, преобразуется в реальность искусства. И его радует неостановимая даже во сне, при спящем сознании, «особенно оживленная деятельность мозга».

«Во сне видел тип неясности, слабости: ходит, спустивши кисти рук, мотает ими, как кисточками».

Или: «Видел во сне тип старика, который у меня предвосхитил Чехов <в одном из рассказов Чехова он встретил образ, занимавший и его самого>… Я в первый раз ясно понял ту силу, какую приобретают типы от смело накладываемых теней. Сделаю это на Хаджи-Мурате и Марье Дмитриевне» <персонаж повести «Хаджи-Мурат»>.

За сутки до ухода, 26 октября 1910-го, в мучительных перипетиях последних яснополянских часов, ему снится роман, или повесть, герой которой похож на его приятеля Н.Н. Страхова, а героиня наделена чертами Грушеньки из «Братьев Карамазовых». Сон увлекает его: «Чудный сюжет».

«Думал во сне…»

«Видел необычайный сон – мысли…» Запись ранняя – 1860 года. Толстой в ту пору редко записывает сны. Сновидение, наверно, поразило его именно своей необычностью. Позже такие сновидения, где внешняя образность полностью отсутствует, где