Книга Ковчег-Питер - Вадим Шамшурин

двадцатипятилетний) и могли теперь быть не только эмоциональными и деликатными, прагматичными и снисходительными, но и беспристрастными, чистыми, мудрыми.

Пальчиков сказал сыну, а затем дочери то, что всегда в таких случаях говорят: что нельзя верить нашей медицине, по крайней мере – первичному заключению, что необходимо идти на обследование в другую клинику, и, возможно, не в одну, что нужна информация из разных источников, что российские врачи любят преувеличивать или недооценивать, что у них не бывает золотой середины, а именно золотая середина и есть профессионализм, что многие эскулапы живут страшными диагнозами. Пальчиков вспомнил, что как раз недавно смотрел телепередачу, в которой рассказывалось, как наши онкологи едва не залечили бедную женщину. Они убеждали ее лечь под нож, потому что без хирургического вмешательства она, дескать, не протянет и двух месяцев. Пациентка не согласилась на операцию в России, продала квартиру и отправилась на лечение в Израиль. Израильские медики сообщили ей, что никакого рака у нее нет и никогда не было. Пальчиков также сказал сыну и дочери, что, если потребуется, он свою квартиру, где теперь обитает, продаст для матери. Справедливости ради Пальчиков уточнил, что и у нас в стране остались хорошие специалисты, но на поверхности – плохие, и именно они правят бал.

Пальчиков знал, что сын Никита испытывал сейчас настоящее горе. Он жил с матерью и теперь боялся на нее взглянуть – и по-старому, и по-новому. Пальчиков представлял жену, как прежде, остроумной и наблюдательной. Она, вероятно, говорила сыну: «Не шарахайся от меня, я не страшная еще. Помоги мне до остановки сумки донести, я – на дачу». Телефон у сына был отключен три дня. Пальчиков понимал, что сын три дня лежал в своей комнате плашмя, в сумраке, с опущенными жалюзи, в духоте, в наушниках с электронной музыкой. Пальчикову казалось, что первое горе Никита пережил, когда отец с матерью развелись. Но тогда сын был подростком, и горе было открытым, и горе было не таким.

Пальчиков собрался поехать к сыну, но сообразил, что сын дверь не откроет, хоть и расслышит звонок. Пальчиков знал, что сын научится отводить глаза от отца. И мать произнесет: «На меня не смотрит – понятно. А на отца чего не смотришь? Телефон почему не берешь?» – «Беру я, мама, смотрю я», – с детскими слезами взглянет на мать сын. Отец помнил эти сыновьи слезы – не требовательные, не умоляющие, а призывные, окликающие. Катя говорила мужу, когда маленький Никита плакал: «Не ругай его, он не врет. Он не умеет врать».

Пальчиков понимал, о чем думал сын: что, если бы стоял выбор, то пусть бы рак нашли у отца, а не у матери.

Пальчиков знал, что дочь Лена так не думала. Хоть мать ей и была ближе, дочь не знала, кто ей дороже. Когда разводились, дочь сочувствовала матери больше, а Никита меньше винил отца. Пальчикову казалось, что дочь никогда ничего не выбирает, не отбраковывает. Ему казалось, что он плохо знал дочь, хуже, чем сына. Дочь была похожа на отца. Ее беспокойство можно было принять за оторопь. Ее радость он принимал за досаду. Он сам был такой, как дочь – педантичный, но рассеянный, памятливый, но не внимательный, торопливый, но не решительный. Нет, кажется, дочь не была торопливой, вспоминал Пальчиков. Дочь была как мать. Ее тревога была мужественная, житейская, разумная. А сын становился похожим на отца.

«Что теперь творится в душе Кати?» – мучился Пальчиков. Она будет шутить, рыдать, задыхаться не одну ночь. Это он может покориться судьбе мгновенно, без суда повиниться, без видимой причины посыпать голову пеплом. Поэтому он не любит сочувствия к своей персоне, а Кате трудно без утешений, она надеется на них, хоть и привыкла обходиться без постороннего тепла. Он знал, что Катя теперь обращается за поддержкой к своему прошлому: к тяжелым родам, к женским болячкам, ко всем своим прежним недугам. Через некоторое время она будет говорить: «Что поделаешь? Вот такая я: то понос, то золотуха!»

Пальчиков понимал, что не может ей теперь позвонить, не может ничего сказать через детей. Она, конечно, не допускает мысли, что он не испугался ее диагноза, вдруг остался равнодушен – бессознательно, инстинктивно, на краткий миг. Она знала, что он не такой человек. Но если он теперь позвонит, она будет считать его глупым, поглупевшим. Кроме того, она опять взмолится после разговора с ним: почему я, добропорядочная женщина, а не он, хороший, но беспутный? Нет, она даже не взмолится.

Позвони он, ей станет тошно. Она будет с ним хихикать, прибедняться, толковать о детях. Нет, она даже и о детях не будет. Ее голос, кажется, станет совершенно ровным, доброжелательным и милостивым. Ее знание, думал Пальчиков, теперь недоступно его уму, выше его. Пальчиков не знал, что она подумает.

2. Одиночество

Пальчиков начал разговаривать в одиночестве. Кто-то заметил, что, если ты разговариваешь сам с собой – это не диагноз, это даже полезно, а вот если ты начинаешь разговаривать не с собой, а с мухой – вот это уже нечто.

Пальчиков спрашивал: что такое одиночество? И отвечал: одиночество (не творческое, не профессиональное, не интеллигентское) наступает при отсутствии любимого человека. Когда любимого человека нет не только рядом, когда его нет вообще, и вдали тоже. Когда становится понятно, что его не будет вовсе.

Пальчиков спрашивал: наше одиночество, современного человека, какое-то другое? И отвечал: нет, такое же, но более уничижительное по отношению к человеку – тому, в кого оно вошло.

Пальчиков думал: были ли одиноки его мать, отец, дед Василий, баба Саня, старший брат? Нет, не были точно. Может быть, в отце что-то зарождалось и сквозило – тоскливое, устойчивое, отстраненное, чужое. Отец, даже когда напивался, становился не ближе, а дальше. Но отец боялся культивировать одиночество, он так и не расстался с матерью, он винился, и мать его прощала. Она знала, что без нее отец пропадет – не образно, умрет как человек, вернее, как пес шелудивый.

Андрей Алексеевич Пальчиков знал, что он от одиночества не погибнет. Будет изнывать до глубокой старости (если таковую Бог даст), а затем, превратившись в развалину, кажется, и об одиночестве забудет, и о своей участи.

Пальчиков думал, что, напротив, грянувшее одиночество его спасло. Был бы не одинок, продолжал бы беспечно пить и нашел бы, в конце концов, смерть под забором. А так, помимо одиночества, ему не на что, не на кого больше опереться. Всегда в голове опасение: плохо тебе станет, а ты один, поэтому живи так, чтобы не было тебе плохо,