Книга Государи московские. Книги 6-9 - Дмитрий Михайлович Балашов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наконец с какого-то определенного поворота (подул ветер и вновь подняли паруса) открылась ширь, золотисто-сияющая и туманная, и справа – коростою черепичных крыш, громоздящих по склонам, город, единственный в мире. Второй Рим. Город Константина Равноапостольного[160], лишенный империи, но все еще пленительно прекрасный, и такой большой, уходящий в бесконечность, к далеким Золотым воротам, что русичи, попавшие сюда впервые, поневоле терялись и робели.
Корабль едва скользит по волнам (ветер опять утих), тихо-тихо проплывая мимо высокой горы, на вершине которой окатистой горою построек возвышается нечто непонятно великое, и только спустя мгновения доходит до ума и огнем обжигает сердце догадка – ведь это же Святая София! Та самая! А внизу – что это? Какие-то белые столбы, не церкви, нет (Сергей не догадывает, что перед ним древний Форум, выстроенный некогда Константином в память об уже исчезнувшей греческой старине, в память народных собраний, в память народоправства, сокрушенного уже Александром Двурогим[161], героем древних «Александрий»), а корабль проплывает наконец с почти обвисшим парусом, мимо череды дворцов и каких-то, наверное, храмов? (Слово «триклиний»[162] еще неизвестно Сереге.) Издали все это скопище хором, давно уже обветшалое и пустое, растаскиваемое на новые здания, заросшее колючим бурьяном в человеческий рост, издали выглядит непорушенным. «Большой Дворец!» – уже не ошибаясь, говорит Сергей и торжественно выпрямляется. Где-то здесь Магнавра, Золотой Юстинианов дворец, Порфировая палата, где рождались греческие цари… По низу гора обведена каменною стеною с башнями. И это ли стены Феодосия? – гадает Сергей, не догадывая пока, что те высокие тройные стены, перед которыми он вскоре застынет в изумлении, находятся с той, другой стороны «Второго Рима». А город уже, по мере того как они выплывают в Мраморное море и идут вдоль берега, открывается весь, бесконечною чередою хором, палат, церквей и колоннад (слово «колонна» также неизвестно русичам, говорящим «столбы» или «столпы»), чередою, уходящей в сияющую туманную даль, которой не видно конца. И там, в золотистой дымке, пронизанной мягким морским солнцем, что-то блазнит, что-то как бы возвышается над землей… Но далеко! Не видать!
Близит гавань. Та самая, к которой когда-то приставал его отец. И ведут их, хоть Серега и не догадывает об этом, в тот же монастырь, на полугоре, с теми же каменными кельями, с тем же византийским храмом, украшенном, хоть и скромно, росписями и мозаикой. Все повторяется вновь и вновь, в каждом новом поколении, и потому так пронзительна и так прекрасна жизнь, что она не подвержена старости, и народы обновляются вновь и вновь, как ежегодно меняется листва на деревьях.
Сергей стоит со всеми под сводами церкви, внимая священным словам, произносимым по-гречески. Он ужасно волнуется: сможет ли он говорить? Поймут ли его местные жители? И таким жалким кажет ему его знание греческой молви, полученное бессонными ночами труда, там у себя, на далеком севере!
Потом они едят, и Сергей с осторожностью пробует каких-то вареных морских существ – устриц? Осьминогов? Жует чьи-то студенистые щупальца, с опаскою пробует маслины – впрочем, отец говорил ему о них. Ест крошащийся сухой хлеб, жует сладкие грозди вяленой дыни, пробует смоквы, так и не понявши, на что же похожи они? Пьет греческое темно-красное, почти черное вино.
Ему уже хочется в город – побродить по этим улицам, ощутить разноязычье великого города, и – о, радость! – Епифания отпускают, а Епифаний берет Сергея с собой! Почтенный муж, изограф и писатель, двигается резвее юноши, вертит головой, тянет Сергея за собою, словно ему тож не более двадцати лет! Они по косой, крутой, неровно устланной камнем улочке подымаются в гору и попадают на ипподром – кое-где обрушенный, с рухнувшими статуями святых и греческих героев, замолкший навсегда, но все равно прекрасный, ровно отесанные каменные ступени которого как будто говорят об иной, величавой и мощной эпохе – когда город был столицею полумира, – о великих предках, уснувших в этой земле. Жарко, камни прогреты солнцем, но ласковый ветерок с моря умеряет жару. Они стоят плечо в плечо над руинами прошлого, стоят и молчат, пока наконец Епифаний не начинает сбивчиво и горячо рассказывать о состязаниях колесниц, о партиях голубых и зеленых, о страшной резне, устроенной тут в царствие Юстиниана[163], о торжественных процессиях Большого Дворца, о золотых львах, что стояли около трона, рычали и шевелили лапами, о самом троне, словно по волшебству возносимом под небеса, и о том, что император во время приемов оставался недвижим, как статуя. О золоте, шелках, славе Империи, великой и древней, еще в те времена, когда послы князя Владимира[164] только еще восхищались богослужениями в Софийском соборе.
Бок о бок, они оба сбегают по каменным ступеням вниз, разглядывая обелиски, медных змей и прочие диковины, разоставленные тут еще в древние времена. Гигантский египетский обелиск, доставленный сюда по распоряжению Феодосия Великого[165], пробуют читать надписи, сделанные на греческом языке и латыни… И уже рядом развалины дворцов, и вон там – София! Но надобно возвращаться домой. Вечером встреча с новым митрополитом Фотием, которой пренебречь нельзя.
Новый митрополит прям, сух, горбонос, с такими большими глазами, как пишут на иконах. Но, впрочем, когда улыбается, лицо его расцветает и лучится добротой. Он внимательно рассматривает каждого приезжего русича, расспрашивает, прикидывая, верно, и это и вот то? Сергея тоже не миновал, вопросил, кто он? И Сергей, весь до ушей покраснев, дрожащим голосом и путая слова, отвечает по-гречески, что-де работает в книжарне по приказу прежнего владыки Киприана. «Добрый труд!» – говорит Фотий и, не прибавивши больше ни слова, переходит к следующим. – «Оставит он меня или нет?» – гадает меж тем Сергей, ведая и крепко запомнив слова отца на расставании:
– «Дальше, сын, я тебе ничем помочь не смогу! Честь рода нашего теперь тебе самому держать!» Он готов был ее держать, но как? Одно ведал: «Надобно понравиться Фотию! Но как и чем? Не поноски же за ним носить!» Краснея, запинаясь, он признался наконец в своей беде Епифанию.
