Книга Византия сражается - Майкл Муркок

– Скорее всего, вы правы. Вы оба можете быть запорожцами – это так же вероятно, как и обратное, – добродушно ответил Ермилов. – У него около пятидесяти титулов, по нынешним подсчетам. Больше, чем у Краснова. – Он медленно раскурил папиросу, потом позволил ей угаснуть и вновь зажег от слабеющего огня лампы. – Странно, всего лишь пять лет назад мы были просто крестьянами, рабочими или даже школьниками. Пехотинцы, кавалеристы… Теперь все мы – казаки. Нас, наверное, хватит, чтобы изгнать всех турок и татар на край света. Но вместо этого христиане убивают христиан и штыки социалистов вонзаются в тела других социалистов. – Он почесал голову и усмехнулся.

– Вы не казак?

– Я был в казачьей бригаде. – Он пожал плечами. – Я умею скакать на лошади. Этого вполне достаточно. Мы непрерывно сражаемся в кавалерийском строю. Разве это не кажется странным? Какой-то любитель атавизмов придумал все это для собственного развлечения? Мы отступили в прошлое по меньшей мере на сто лет. Взгляните. – Сунув руку под пальто, он вытащил из-за пояса два больших и очень красивых кремниевых пистолета. Я видел старые картинки с изображениями казаков, носивших такое оружие. Пистолеты были черными, покрытыми сложным серебряным узором. Типичное кавказское изделие; на месте курков были кнопки. В замках оказались кремни. Пистолеты, похоже, были в рабочем состоянии. – Я взял их из музея, в то время как все остальные занимались поисками золота и мяса. Я уже стрелял из них в двух человек. Один был ранен. Второй упал и расшиб голову. Но я убил его. Можно использовать шарики от подшипников соответствующего калибра. Я отношусь к своим пистолетам всерьез. Сейчас они заряжены. Представьте, сколько бедных еврейских задниц подпалили эти пистолеты! – Он погладил ствол. – И как антиквариат они стоят целое состояние.

– Они не слишком удобны, не так ли?

– Они убивают, – огорченно ответил он. – Если бы я захотел сбежать отсюда – не знаю, в Берлин или куда-нибудь еще, – я мог бы целый месяц жить, продав их только ради одного серебра. Я видел, как две мужских компании на прошлой неделе дрались, используя сабли и плети, как в дни Тараса Бульбы. Неужели такое творится во всем мире? И в самом деле вернулись Средние века? – Казалось, его очень интересовало мое мнение.

– Похоже на то, – ответил я. – Но силы Антанты все еще используют самолеты и танки. Даже у большевиков есть SPAD[130]. Я видел их в деле неподалеку от Киева. Летают хорошо.

– Надолго ли все это?

– Вы в самом деле полагаете, что настал конец цивилизации?

– Если бы я так не думал, меня бы здесь не было. Я хочу узнать, как выжить. Я хочу стать удачливым дикарем. Вы понимаете меня?

– Это пораженчество.

– Я дезертировал с Галицийского фронта.

– Вы дезертировали?

– Как и все прочие. Я не индивидуалист, товарищ. Я запорожский казак, как и вы. Я отринул и Толстого, и Достоевского. Теперь пою похабные песни и отпускаю шутки о жидах, пью дрянную водку, мочусь, стоя рядом с тридцатью другими пьяницами, все они пердят и рассказывают о людях, которых убили, о девочках, которых изнасиловали, о лошадях, которых украли. Я принял цивилизацию как дар и никогда не задумывался об этом. Теперь мой нравственный долг – принять варварство. И я не намерен задумываться и об этом. Вот и все, конец. – Он встал и отыскал стакан, в котором плескалось еще немного дрянной водки. Я отказался от угощения, и он допил сам. – Как вы попали к Гришенко?

– Он остановил поезд, в котором я ехал. Я согласился починить его грузовик. Он отпустил состав, а мне пришлось остаться. Он обещал, что позволит мне вернуться на поезд.

– Все верно. Он ублюдок. Никто не любит его и не доверяет ему. Люди говорят, что он – еврейский шпион, большевистский шпион, белый шпион. Как вы сами видите, ему все равно, кого грабить. Но он добьется успеха. Это его мир. И я следую его примеру. Мы друзья. Он отдал вас мне как своеобразный подарок. Он знает, что я умею читать.

– Вы ему нравитесь?

– Не сказал бы. Но каждому нужен друг, и я – друг Гришенко.

– А что вы думаете о нем?

– Он – животное. Он абсолютно лишен морали. Вместо мозга у него ненависть. Вместо сердца – злоба. Я хочу быть похожим на него. Мы оба сейчас – сотники, но он поднимется выше. Григорьев уже отличает его. Атаман делает вид, что не одобряет его действий, когда рядом оказываются большевистские эмиссары. Но на самом деле его это не заботит. Гришенко – волк. И Григорьев создал целую стаю таких волков. Как опричники царя Ивана: железный круг, оскаленные зубы. Он достаточно умен, чтобы использовать броские политические лозунги, но хочет стать царем. Когда он добьется своего, я тоже стану волком. Опричники были единственными людьми, которым не угрожала жажда крови Ивана Грозного.

Ермилов казался мне безумным.

– Вы могли бы эмигрировать, – заметил я.

Он покачал головой:

– Во всем мире творится то же самое. Россия – это только начало. Все из-за войны. В Германии все рушится. В Англии создаются Советы. Все цивилизованные нации гибнут. Это похоже на землетрясение. Его никак не остановить. Вероятно, это естественный процесс. Возможно, он как-то связан с Солнцем или Луной. Как вы думаете?

– Это исключено, – с преувеличенной, пародийной серьезностью отозвался я, – мы не можем анализировать, располагая такими субъективными данными. Но вы – не первый русский, который развивает философию, основанную на отчаянии. И, может быть, не первый, кто делает ошибочные выводы.

– Я могу, как уже сказал, опираться лишь на внешние признаки. Вы знакомы с современной поэзией?

– Она мне не по вкусу.

– Наши поэты предсказали век крови и огня, апокалипсис. Разве они не называли нашу эпоху концом времен?

Я в этом сомневался. В Петрограде развелось столько – измов и – истов, что я до сих пор путаюсь. О них все позабыли, об этих акмеистах и конструктивистах. Они сошли с ума, убили себя или их убил Сталин. Как я недавно сказал, лично я был всего лишь листистом. Естественно, ни один из тех невежд в пабе не понял этого слова. Теперь я склоняюсь к мысли, что Ермилов был прав. Процесс просто шел гораздо медленнее, был менее драматичен и интересен, чем он думал.

– Мне позволят отправить телеграмму матери в Одессу? – спросил я.

– Мы немного побаиваемся телеграфа, мы дикари. – Он снова нагнулся к лампе, чтобы зажечь папиросу. – Сообщение должно представлять военную важность.

– Атаман все еще верен большевикам?

– В каком-то смысле – да.

– Тогда я представлюсь товарищем. Скажу, что дело политическое.

– Атаман хитер.