Книга Слепой стреляет без промаха - Андрей Воронин

Лада рассмеялась.

– Таких фамилий просто не бывает, особенно у людей с голубыми глазами и светлыми волосами.

– Почему? – почти искренне обиделся Глеб. – Может, я фольксдойче.

– Тогда бы вас не звали Федор.

– А если у меня отец немец, а мать – русская?

– Ладно, хотите называться Гибельманом, так называйтесь. Но только должна заметить, это довольно мрачная фамилия.

– А Южнов вам больше нравится?

– Мне больше нравится Сиверов, – испытующе глядя на Глеба, произнесла Лада.

– Сиверов – это уж слишком похоже на татуировку на руке у какого-нибудь забулдыги.

Глеб подошел к женщине и сделал приглашающий жест рукой, предлагая ей пройти по пляжу дальше.

– Куда мы идем? – спросила Лада, но в голосе ее не слышалось и тени опасения.

– Подальше от людей.

– Вы называете их людьми?

– Только потому, что нашел среди них вас.

– А вы не разучились делать комплименты.

– Лада, вы говорите так, словно знали меня раньше.

Женщина прошла несколько шагов в задумчивости и остановилась у самой кромки прибоя. Волна подкатилась к ее ногам и с шумом ушла назад в море.

– Мне кажется, я знала вас когда-то. Во всяком случае, мне так легко с вами. Давайте перейдем на «ты».

– Тебе будет так легче? – спросил Глеб почти шепотом.

– Идем, – произнесла Лада, сняла туфли и, держа их в руке за ремешки, пошла босиком по воде.

Они обогнули несколько каменных глыб и оказались у небольшой уютной бухточки, где, обложенный камнями, еще тлел костер. Угли уже успели подернуться черной сеткой пепла, и только ветер, иногда налетая на кострище, выдувал из-под черных угольев маленькие синие язычки пламени.

Женщина присела на камень, и ее лицо то выхватывалось из темноты призрачным светом, исходящим от тлеющих углей, то вновь терялось во мраке.

– Почему ты оказалась с Валентином в этой довольно странной компании? – спросил Глеб.

– А ты, Федор, что, журналист, и решил вот таким способом выведать у меня кое-что для очередной статьи?

– Мне просто интересно. Я абсолютно случайный человек, хотя и меня не покидает чувство, что знал тебя раньше.

– Это банально, – рассмеялась Лада.

– Да, но не на берегу мори, когда смотришь в темноту.

– Ты смотришь на меня, – сказала женщина. – А ты?

– А я боюсь, что ты это заметил.

– Я знаю о тебе немного больше, чем ты думаешь, – признался Глеб.

– И что же?

– Например, я знаю, что твой отец был крупным партийным чиновником.

– Да? – чуть слышно произнесла Лада.

– И если тебе теперь приходится быть в компании вместе с Валентином, то скорее всего, он уже умер.

– Два года тому назад, – негромко произнесла женщина, а затем вскинула голову и посмотрела в глаза Глебу.

Тот выдержал ее взгляд.

– Ты прав. Я должна тебе рассказать о себе, хотя бы в благодарность за то, что ты подарил мне этот вечер.

– Уже ночь, – напомнил Глеб.

– Подарил ночь – это звучит двусмысленно, – женщина улыбнулась и протянула к костру руки. – Сперва все шло довольно хорошо. Отец успел приготовить себе запасной аэродром прежде, чем потерял должность. Он, как и большинство его друзей, занялся банковским делом. Меня мало интересовало, что там отмывается – партийные деньги или криминальные. Как ты, думаю, успел заметить, Федор, я не из тех людей, которые задумываются, откуда берутся деньги. А затем появился Валентин. Отец с годами сдал, и тот все больше и больше прибирал дело к своим рукам. И вот однажды вечером отец пожаловался мне, что уже не может уследить за всеми операциями банка. А потом у него случился сердечный приступ. Такое бывало и раньше, я, честно говоря, не сильно беспокоилась и даже позволила себе пойти в гости к одной из своих подруг и осталась у нее ночевать в то время, когда отец был в больнице. А наутро, когда пришла проведать его, узнала, что он скончался. Ты не подумай, я очень любила его и даже не подумала о деньгах.

Прошло еще две недели, когда я поняла, что мне больше не на что жить. И тогда я пришла к Валентину, абсолютно не представляя, каким образом могу получить хоть что-то из отцовских денег. Он показал мне какие-то документы, убеждал, что отец ничего, кроме зарплаты, в правлении банка не получал и не владел никакими акциями. Короче, он довел меня до слез и дал понять, что без него я и гроша ломаного не стою.

– А потом? – поинтересовался Глеб.

– А потом он предложил встретиться в ресторане и обсудить наши дела не в такой официальной обстановке.

– И ты, конечно, согласилась?

– А что мне оставалось делать? Это вам, мужчинам, жить легче. Каждый из вас способен, если захочет, сделать свою жизнь сам.

– Ты тоже сделала свою жизнь сама.

– Но назвать это жизнью довольно сложно. Нет, ты только не подумай, Федор, я не жалуюсь тебе. Ты сам просил рассказать, хоть я понятия не имею, на кой черт тебе сдалась моя исповедь. Другой бы на твоем месте, думаю, уже воспользовался бы моментом…

– Ты только не говори, Лада, «моей слабостью».

– Нет, к любви я отношусь прагматично. И если отдаюсь мужчине, то не пытаюсь представить дело так, будто бы только он один получает удовольствие.

Глеб хотел услышать от Лады другие слова и понимал, что эти слова готовы сорваться у нее с губ, она только прячется за грубостью, представляя себя цинично-раскрепощенной.

– А ты хотела бы изменить свою жизнь?

– Это невозможно, – усмехнулась Лада. – Слишком я люблю деньги и спокойную жизнь.

– Спокойной твою жизнь назвать трудно.

– Это только сейчас. Надеюсь, мне все-таки удастся вырвать у Валентина свои деньги, и тогда я пошлю его к черту.

Лада зябко повела плечами, и это не могло укрыться от Глеба. Все происходило не совсем так, как ему мечталось. Слишком уж буднично и откровенно.

Он поднялся, подошел к женщине и обнял ее за плечи сзади. Та запрокинула голову и приоткрыла губы. Глеб наклонился, поцеловал ее, почти не испытав при этом возбуждения.

– Я тебе не нравлюсь? – спросила Лада.

– Ты мне не нравишься такой.

– Какой именно? – Лада прикрыла глаза. – Я умею быть разной, ты только подскажи.

– Все нужно делать так, словно это происходит впервые, – Глеб прикрыл глаза и его руки скользнули в разрез ее рубашки.

– Тогда это называется обманом, – Лада перехватила его руки и прижала к своей груди. – Можно притворяться сколько угодно, но новизна чувств никогда не возвращается.