Книга Азеф - Валерий Шубинский

Успокоившись, Любовь Григорьевна предлагает компромисс:

«Я прошу, чтобы следственная комиссия опубликовала мое первое заявление в ближайшем номере „Знамени труда“ и предложила всем, могущим предъявить мне какое-либо обвинение, заявить об этом в следственную комиссию.

Если в течение месяца после опубликования таких обвинений в следственную комиссию не поступит, то я полагаю, что тем самым буду восстановлена в положении свободного от всех обвинений члена партии»[309].

Но только и было у партии эсеров дел, что бороться с комплексами супруги Азефа.

Бедная.

Но было еще одно обстоятельство, увеличивавшее смятение этой женщины.

Азеф скрывался неизвестно где. Партия искала его (или делала вид, что ищет). А между тем на адрес Любови Григорьевны приходили письма от мужа. Лишь часть из них сохранилась.

«13 апреля 1909 года.

Дорогая моя!

Я от тебя, кроме первого твоего письма три месяца назад, ничего не получал. Это меня убивает. Неужели мне думать, что ты отрекаешься от меня после четырнадцатилетнего совместного житья. Мне не хочется этому верить, я не могу допустить, чтобы ты, зная меня, могла допустить, что я тот подлец, о котором так пишут. Неужели 14 лет тебе не показали мою душу? Мне кажется, я для тебя могу быть человеком, допустившим роковую, трагическую ошибку, но не подлецом. Если все другие, весь мир меня подлецом считает, то это я понимаю. Хотя я думаю, что другими глазами на меня бы смотрели, если бы я мог тогда вовремя объяснить. Почему я этого не сделал, сам не знаю. Какая-то необузданная брезгливость по отношению к ним, явившимся ко мне с известной наглостью меня допрашивать, меня удержала… В глазах всего мира я какой-то злодей, вероятно, человек холодный и действовавший только с расчетом. На самом же деле, мне кажется, нет более мягких людей, чем я. Я не могу видеть или читать людское несчастие — у меня навертываются слезы, когда читаю, в театре или на лице вижу страдание. Это было у меня всегда. Тоже, вероятно, меня считают теперь человеком сребролюбивым, но меньше всего меня когда-либо интересовали деньги… В глазах всех, вероятно, теперь я человек, надсмехавшийся над революцией и враг ее, — мне же кажется, что никто или очень мало людей жило так революцией и радовалось ее успехам, как я…»[310]

Пожалуй, Азеф наиболее неприятен не в те минуты, когда убивает или предает, а тогда, когда многословно описывает свои добродетели. Но не будем торопиться, дочитаем письмо до конца.

«…Получила ли ты деньги, я ничего не знаю? Как Володя и Цива? Я хочу перед тем, как пойду на суд, устроить вас и знать о вас — только тогда я могу умереть с достоинством… Если же, во что не верится, ты не писала мне, отрекшись от меня, и это мое письмо не изменит твоего решения, то я, несмотря на это величайшее мое горе, не сержусь на тебя и прошу мне не отказать в праве знать, что с детьми (во сне я часто вижу их больными, измученными, голодными и меня проклинающими — и схожу с ума) и дать мне возможность для них, для их воспитания что-нибудь сделать. Я думаю, что пока они не взрослые и не имеют своих убеждений, ты не вправе навязывать им своих и отказать мне в праве о них заботиться до тех пор, пока они не будут в состоянии судить своего отца…»[311]

Кажется, здесь Азеф искренен. И деньги, видимо, посылал. Но о каком суде он говорит? От суда-то он бежал.

Любовь Григорьевна ответила на это письмо. Странная ситуация! Жена Азефа просит революционного суда над собой, подтверждений своей партийной честности — а в то же время втайне от партии переписывается со своим мужем, хочет и не может выдать его и, должно быть, с отчаянием читает его многословные излияния, смесь полупризнаний с пошлой похвальбой:

«Ошибка моя, легкомыслие мое было совершено 17 лет назад, когда я тебя еще не знал. Это было позорное из легкомыслия действие в ранней молодости… Дальше не было позора ни на йоту, была чистка от этого позора, была любовь и преданность делу до самозабвения своих интересов и своей судьбы…» (письмо от 14 июня)[312].

Искренен Азеф, видимо, в своем стремлении помочь семье деньгами, которых у него много. Но этих денег — полицейских и прикарманенных из кассы Боевой организации — Любовь Григорьевна не возьмет. А какие у него еще есть? Азеф в свое время, будучи честным инженером, к удивлению жены, застраховал на шесть тысяч рублей свою жизнь.

«8 лет я платил и уплатил около 2160 руб. Полис находится у тебя. Я пишу обществу письмо, в котором прошу сообщить, сколько они могут уплатить мне сейчас, если прекращу страхование. Это письмо я посылаю тебе, ты наклей марку и отправь. Ответ получишь ты, тогда ты мне передашь его, я тогда напишу им, чтобы они деньги переслали тебе и ты им пошлешь полис. Это деньги для детей. Будет немного, вероятно, 1500 рублей…»[313]

Следующее дошедшее до нас письмо относится уже к декабрю 1910 года. Жена переехала, и Азеф с трудом узнал ее новый адрес.

Сначала — мелодраматические излияния в прежнем духе.

«Доказывать, что девять десятых или еще больше того, что обо мне рассказывали, неправда, я не в силах… Конечно, я не тот, каким меня изображают — я остался и есть тот же Евгений, которого ты знала 14 лет и которого, может быть, любила…»

А дальше — к делу. И оно неожиданное.

«Главная цель моего письма — устроить так, чтобы мне дали возможность явиться на суд перед прежними товарищами. Я понимаю это так. Мне дается возможность оправдаться от всей лжи, которая на меня возведена. Все, что мной было сделано, должно быть отделено от выдуманного. Моя честь, насколько она загрязнена неправдой, восстановлена и очищена. Я же со своей стороны совершенно подчиняюсь решению, которое вынесет суд мне, вплоть до смертной казни. Мне только важно одно — чтобы суд состоял из товарищей, которые меня знали. Желательно твое присутствие на суде — не в качестве судьи, а человека, мнение которого обо мне дороже всего и который передаст воспоминания обо мне моим несчастным детям»[314].

Что бы все это значило? Человек скрывается, живет под чужим именем, живет приятно, весело, с любимой женщиной, про все ужасы своего прежнего существования забывает, слушает «Цыганскую любовь», играет в преферанс — и зачем-то нарывается, обращается к «прежним товарищам» и требует суда над собой. Что это за трюк?

Ведь он остался и есть тот же Евгений, и веры ему нет.

Был еще один эпизод, который описывает Николаевский. Якобы как-то летом (какого года?) герр и фрау Неймайер остановились в Париже. Для Азефа это был весьма рискованный шаг: бывшие товарищи могли встретить его на улице и узнать. И вот Азеф явился без предупреждения к Любови Григорьевне, «желая передать некоторую сумму денег». «Растерявшаяся вначале жена оправилась и хотела стрелять в Азефа из пистолета»[315]. Пришлось ретироваться. В тот же день супруги Неймайер спешно покинули Париж.