Книга Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы - Юрий Зобнин

Гумилёва, посвящение «А. М. Ф» определённо указывает на Фёдорова, а *** в третьем посвящении, в таком случае, могут скрывать только одно имя – Голенищева-Кутузова.

Это, конечно, догадка. Но нельзя не заметить, что стихотворение о «волнующих странных речах» заметно перекликается с «евпаторийским» стихотворением «Я умею любить…», приложенном Ахматовой 11 февраля 1907 года к письму С. В. Штейну, и обращённым, несомненно, к Голенищеву-Кутузову:

Я умею любить.Умею покорной и нежною быть.Умею заглядывать в очи с улыбкойМанящей, призывной и зыбкой.И гибкий мой стан так воздушен и строен,И нежит кудрей аромат.О, тот, кто со мной, тот душой неспокоенИ негой объят…Я умею любить. Я обманно-стыдлива.Я так робко нежна и всегда молчалива,Только очи мои говорят.Они ясны и чисты,Так прозрачно-лучисты.Они счастье сулят.Ты поверишь – обманут,Лишь лазурнее станутИ нежнее и ярче они,Голубого сиянья огни.И в устах моих – алая нега.Грудь белее нагорного снега.Голос – лепет лазоревых струй.Я умею любить. Тебя ждётпоцелуй.Евпатория 1906 г.

Наконец, к «великому множеству беспомощных стихов» 1905–1906 годов относится ещё одно «кутузовское» стихотворение, которое, правда, «беспомощным» никак не назовёшь, и которое, – уже в совершенно другой жизни, в феврале 1907 года, – станет печатным дебютом:

На руке его много блестящих колец —Покорённых им девичьих нежных сердец.

Там ликует алмаз, и мечтает опал,И красивый рубин так причудливо ал.

Но на бледной руке нет кольца моего,Никому, никогда не отдам я его.

Мне сковал его месяца луч золотойИ, во сне надевая, шепнул мне с мольбой:

«Сохрани этот дар, будь мечтою горда!»Я кольца не отдам никому, никогда.

В соединении три стихотворения точно передают всю историю любовной страсти, поразившей Ахматову. С первым можно связать дни Масленицы и Великого поста 1905 года в Царском Селе. Второе напоминает о стихах-заклинаниях, слагаемых зимой 1905–1906 годов на пустынном евпаторийском пляже в надежде приворожить далёкого «царевича»:

Знала я: с кем бы царевич не был,Слышит он голос мой, смутившись…

Третье… С третьим сложнее. В публикации оно будет подписано «Анна Г» и это станет единственным альтернативным случаем подписи во всей прижизненной истории публикаций. Следующие стихи увидят свет лишь через четыре года («Старый портрет» в № 3 «Всеобщего журнала литературы, искусства, науки и общественности» за 1911 год) и, как положено, будут подписаны «Анной Ахматовой». И никаких сбоев тут уже не будет вплоть до последней книги переводов лирики древнего Египта, ушедшей в печать в ноябре 1965-го, за полгода до смерти. И слава имени поэта Анны Ахматовой оказалась так велика, что в этих ослепительных лучах скромное имя юной поэтессы Анны Г., разумеется, бесследно затерялось. А между тем на семнадцатый год жизни у Анны Г. накопилось не менее сотни стихотворений, одно из которых, весьма звонкое, она даже сумела опубликовать. Правда, публикация стала первой и единственной. Стихотворение «На руке его много блестящих колец…» подводит итоговую черту под такими переживаниями, совладать с которыми у Анны Г. никаких шансов не было.

Некогда, античный мудрец Платон писал о двух видах любви, двух Афродитах – Всенародной, Πάνδημο, и Небесной, Ουρανία. Первая, ведая продолжением рода, направляет страсти на служение вещам земным, часто грубым и недалёким, но всегда полным жизненной силы. Вторая же причудлива и эгоистична, нисколько не заботясь о приложении своих чар к насущной жизни. Поэтому Афродита Пандемос, знакомая каждому, связывает страстью очередную влюбленную пару и царит над ней, а Афродита Урания, нисходящая лишь к редким избранникам, загорается страстью сама и, вожделея очередную жертву, ни с кем её не делит. И если всякий влюблённый под действием έρως производит впечатление безумца, то избранники Любви Небесной кажутся безумцами вдвойне, ибо страстно влюбляются в миражи: в свои или чужие фантазии, в пережитые сновидения, в живописные холсты, в скульптуры, в покойников, в растения, в животных или подобных себе по полу, с которыми невозможны ни потомство, ни семья, ни, главное, понимание окружающих. Несчастных подвергают насмешкам, хуле и гонениям, объявляют чудаками и изгоями. В действительности же под всеми странными и чудовищными личинами с ними сливается в яростной страсти сама Небесная Афродита, в нечеловеческом исступлении восторгов и мук (ἔκστᾰσις) приобщая своих избранников к высшим истинам бытия.

То, что её несчастная любовная история 1905–1906 годов является ПОЭМОЙ БЕЗ ГЕРОЯ, и уже год она имеет дело не с царскосельским «покорителем девичьих нежных сердец», а с силами бесплотными, как «месяца луч золотой» (он же «спокойный и двурогий» и проч.), – пришло в голову Ахматовой, вероятно, в годовщину прошлогодних масленичных веселий. В этот печальный юбилей очень сложно было не допустить (пусть даже против воли) нехитрую мысль, что упорное молчание «царевича» объясняется всего-навсего обычным забвением. Ведь за год, как не мудри, можно было изыскать возможность обнаружить себя не только в Российской империи, но куда в более диких краях – было бы желание. Но это-то желание у Голенищева-Кутузова, наверняка связанного всё минувшее время с общими знакомыми по Царскому Селу (с тем же Штейном), отсутствовало напрочь. Пикантная интрижка с податливой гимназисткой, оживившая несколько недель царскосельской побывки, никак не задев, канула в Лету, по всей вероятности, сразу по убытию на место службы. И, честно говоря, сложно найти искренние укоры для самого Владимира Викторовича, лишь добросовестно исполнившего стандартную роль второго плана в обычном бравом сюжете всех времен и народов:

Будь здорова, дорогая,Я надолго уезжаюИ, когда вернусь, не знаю,А пока прощай!Прощай и друга не забудь, не забудь.Твой друг уходит в дальний путь, в дальний путь.К тебе я постараюсь завернутьКак-нибудь, как-нибудь, как-нибудь!

Но стоящие за этим обаятельным исполнителем-статистом «лунные силы», к которым «лунатичка» и обращала, на деле, весь год страстные мольбы и призывы, обошлись с романтичной юной Ахматовой очень жестоко! «Небесная любовь», о которой говорил Платон, знает разные сюжеты, часто безупречно прекрасные (хотя и печальные), как Дон Кихот с его воображаемой Дульсинеей, умирающий король-поэт Джофруа Рюдель с портретом прекрасной Мелисинды, или героиня великой феерии, ещё не написанной во времена безумных странствий шестнадцатилетней Ахматовой по евпаторийскому побережью (и, вероятно, ими и вдохновлённой):