Книга Копье и кость - Анастасия Машевская

По мере того как к сознанию Берада возвращалась цельность, находились силы для злости. Как так? Что эти язычники о себе возомнили? Какого черта вообще произошло? Как посмели так обойтись с ним, Лигаром, точно он ребенок какой?! И Шиада – да что она, в конце концов, о себе думает?! Это все она виновата.

С грохотом толкнув дверь так, что она едва не слетела с петель, Берад без слов приблизился к жене. Он действовал настойчиво, непреклонно. Не слушая протестов, разодрал на Шиаде платье. Без толку было говорить, что минувшие роды были тяжелыми, что она же еще не восстановилась, что они с тех пор ни разу…

Берад не слышал. Он твердил, чтобы Шиада не смела лгать, чтобы никогда не обнималась с другими мужчинами у него на глазах, не кидалась к ним на шею, не уединялась с ними после захода солнца, иначе он не поручится за себя, изобьет до смерти… Потому что так нельзя, нельзя…

Нельзя обращаться с ней, как с проституткой, сказала Шиада, чувствуя, как крепкие руки, не контролируя усилия, до боли сжимают предплечья и швыряют ее в кровать. Но Лигар мотнул головой – он обходится с ней как с женой и берет то, на что имеет все права.

Берад был груб. И только когда, кусая губы, жрица, придавленная к постели и почти лишенная движения, закинула мужу на спину ноги, тот стал мягче.

Это был первый раз, когда наутро Шиада нашла синяки на бедрах, запястьях, следы от хватки Берада на плечах. И воспоминания о них были не из приятных.

…Высокий мужчина богатырского сложения шел по узкой тропе, и под его могучими ступнями шелестели листья осеннего леса. Было равноденствие; огнями горел закат, чьи желто-красные перья мелькали меж крон берез и лип, а дальше – древних вязов и дубов. Он любил бывать здесь, в одной из богорощ Великой Матери. В его могучих руках сидел трехгодовалый малыш с теми же темными, слегка вьющимися волосами, что и у него самого. Он шел и нес сына, и путь его лежал от мужской обители Ангората к женской.

Агравейн, наблюдавший за этой картиной, дивился собственным чувствам: он ощущал некое необъяснимое, но совершенно ясное родство с тем темноволосым малышом, которого мужчина нес на руках. Будто бы мальчуган был продолжением его самого. Принц прислушивался к себе внимательнее и постепенно понял, что знал этого малыша уже давно, очень давно, дольше, чем может позволить одна человеческая жизнь.

Картина сменилась внезапно. Теперь Агравейн будто бы стоял у самого входа в обитель жриц, и лицом к нему из богорощи выходил мужчина с малышом на руках. Когда мальчонка устремил на него ярко-синие глаза, архонец понял, что они стократ старше и мудрее тела, которому принадлежат. Будто бы маленький, всему миру улыбающийся, веселый от своего незнающего всеведения старец, что с иронией и шуткой встречает каждый рассвет, смотрел на принца с рук богатыря. Мальчик, в отличие от мужчины, что нес его, видел «гостя» видения. «Да-да, ты тоже здесь!» – услышал Агравейн его детскую и старческую одновременно мысль, вздрогнув от неожиданности.

– Смотри, смотри, папа! Ты видишь его? – Мальчишка указал пальцем в сторону Агравейна в видении.

Но взрослый не хотел отвлекаться от предстоящей встречи.

– Талнур, – спокойно попросил он, – будет тебе шалить. Вот поздороваешься с матерью, отдам тебя жрицам – и балуйся сколько угодно.

Принц всмотрелся в лицо мужчины с ребенком на руках. Ему было что-то около тридцати, на лбу виднелось изображение двух вайдовых крыльев, дарованное при посвящении. От правого виска до ключичной кости пролег сложный и еще совсем свежий узор из символов кольца, Уробороса, ворона, падающего дождя, геометрической формы ромба и скрещенных мечей Часовых. Знак древнего владычества, несомненно. И, судя по яркости краски, по молодости мужчины, по его внутреннему неспокойствию, он стал Верховным друидом недавно. Агравейн узнал в нем себя.

Картинка вновь переменилась. Перед Агравейном – ими обоими – возникла женщина. Царственная и гордая, с густой копной медных волос, она восседала в изящном, оплетенном ветвями увядающего леса кресле. Мужчина из видения опустил ребенка на пол, тот еще неловко склонил головку, проговорив: «Да пребудет с тобой Великая Мать, храмовница», – и тут же устремился к последней с радостным криком:

– Мама, мама! Я такое видел! Мы шли к тебе, а перед нами стоял папа, хотя мой папа нес меня на руках! И он его не видел!

Мальчик подбежал к маме, влетев в руки. Женщина подхватила малыша и, с наслаждением вдохнув дорогой, еще молочный запах, крепко поцеловала в щеку.

– Талнур… – Она немного еще понежилась с сыном и обратилась к мужчине: – Хорошо, что вы здесь.

– Мама, ты же веришь, что я видел? – озадаченно спросил ребенок.

– Конечно, сладкий, – опустила она Талнура на пол: он уже был довольно тяжел.

Храмовница нехотя позвала прислужниц. Вошла совсем юная, лет тринадцати, жрица, которая увела мальчика. Родители проводили его глазами, пока не закрылась дверь за девушкой и ребенком. Когда в зале остались только двое, жрица проговорила со страшной тоской в голосе:

– Он так вырос.

Мужчина наконец шагнул к ней:

– Ты заслуживаешь того, чтобы видеть его каждый день.

– В моем положении…

– Забудь о положении, – проговорил Агравейн-из-видения, оказавшись совсем близко. Агравейн-наблюдавший-за-видением, чувствовал, как в разговоре двигались его собственные губы. – Тебе нет даже двадцати пяти, не твоя вина, что предшественница ушла столь скоро. Наши предки имели больше времени наслаждаться жреческой юностью и волей, надевая оковы таинства в сорок, а не в двадцать, как ты. У нас есть право воспитывать сына.

Женщина, смущаясь, точно совсем молодая и неопытная, отвела глаза. Мужчина наклонился к ней, аккуратно взяв за предплечья:

– У нас есть право быть счастливыми, милая, – ласково, с надеждой и нескрываемой любовью в голосе произнес он. – У нас есть право быть вместе, как Иллана и Мельхасар. Мой род, в корне единый с твоим, начался с любви, которой не мешал никакой долг.

Друид нежно провел ладонями от локтей женщины до плеч, поднялся выше, погладив шею, трепетно взял в руки лицо. Она взглянула наконец на него черными глазами.

– Как друиду мне начертана только одна жрица, и как мужчине – одна женщина. Ал твой закат, тепла твоя ночь, вечен твой день, Первая среди жриц.

– Богиня в каждом из нас, – дрожащим голосом отозвалась храмовница, – в сердце и разуме, на земле и на небе, Первый из жрецов.

Она еще успела вздохнуть, прежде чем Агравейн-из-видения наклонился, ловя своими губами ее. Агравейн-наблюдавший-за-видением чувствовал жар чужого тела, как собственный. Чувствовал, как трудно друиду сдерживаться, чтобы быть неторопливым, и вместе с тем ощущал, как тот наслаждается неспешностью ласки. Архонец не видел деталей комнаты, в которую привела друида храмовница, – только большое ложе в оранжевом свете фонарей, какой можно увидеть в разгар Наи́на Мо́ргот.