Книга Любовь гика - Кэтрин Данн

Понимаешь, доченька, ты появилась на свет как подношение своему дяде-отцу. Ты должна была любить его. Я собиралась научить тебя, как служить ему и как им восхищаться. Ты стала бы ему живым памятником, стала бы его оплотом против бренности бытия.

Прости меня. Как только ты родилась, я поняла, что ты значишь гораздо больше.

Лил собирала распашонки и ползунки, из которых вырастал Мампо, стирала их и складывала в ящики кухонного шкафа рядом с моим спальным шкафчиком под раковиной. Она убрала оттуда кухонные полотенца, ножи и вилки, свою коллекцию пластиковых пакетов, швейные принадлежности и папины инструменты.

– Будет твой сундучок с приданым, – говорила она.

Лил радовалась, что моя беременность протекает в непосредственной близости от нее, а не отрезанным ломтем, как это было с близняшками. Она постоянно обнимала меня, словно в забытьи, в кухне или в прачечной, куда мы ходили вместе.

– Все будет хорошо, – шептала Лил, сжимая меня в объятиях, и ее водянистые голубые глаза подергивались мечтательной поволокой.

От нее исходил теплый, слегка странный запах ее любимых духов, нагретых потеющим телом с легкой ноткой гниения. Я прижималась к ней и смотрела на ее руки с тонкой кожей, напоминавшей смятую бумагу.

– Только не говори никому… – прошептала она однажды. – Даже мысленно не повторяй… Мне не нравится Мампо… Я люблю его… Я за него жизнь отдам… но есть в нем нечто такое, что мне не нравится. Я ничего не могу поделать…

Мампо пожирал близняшек.

– Мама, он какает раз в три дня и совсем по чуть-чуть. Это нормально? – беспокоилась Ифи, а Элли хмурилась почти осмысленно.

Они обе сильно похудели, от них остались лишь груди, наливавшиеся молоком каждые три часа – как раз к тому времени, когда Мампо просыпался и требовал, чтобы его кормили. Он начинал вопить еще прежде, чем открывал глаза, и ревел в голос, пока ему не затыкали рот сиськой. Высосав первую до того, что она обвисала пустым мешочком поверх торчащих ребер его матерей, он требовал следующую, и еще, и еще – пока не опустошал все четыре. Затем он засыпал, спал три часа, и все начиналось сначала.

– Все дети разные, – уклончиво отвечала мама. Но позднее, оставшись наедине со мной, она качала головой, приговаривая: – Жадный мальчик! Своего не упустит. Только давай!

Мампо рос не по дням, а по часам, прирастая рыхлой розовой плотью, что подрагивала, как желе, в такт его дыханию.

Утром, перед тем как отправиться к артурианцам, Цыпа осмотрел меня. Он был весь взъерошенный, неопрятный, джинсовый комбинезончик стал ему мал. Мама, занятая другими делами, этого не замечала. Цыпа скучал по доктору Филлис.

– С ней все было проще, – объяснял он. – А теперь мне страшно. Почти всегда.

Его руки были распухшими, как у утопленника, из-за того, что он постоянно мыл их, а потом надевал воздухонепроницаемые резиновые перчатки. Он засыпал всякий раз, когда ему выдавалась минутка просто посидеть спокойно. Его беспокоили вечные споры Хорста и Норвала Сандерсона.

– Все по справедливости, – говорил он мне. – Доктор Филлис все правильно распределила. Руки и ноги – Хорсту, пальцы, кисти и стопы – мистеру Сандерсону, потому что кошкам нельзя мелкие косточки. Это логично, правда? Почему мистер Сандерсон все время пытается сжульничать? На днях мне пришлось выставить у рефрижератора дежурного из новообращенных, потому что мистер Сандерсон снова пытался украсть большие куски. Хорст грозится запустить Лилит, бенгальскую тигрицу, ему в фургон, если он не прекратит. Хорст сейчас пьет по-черному. С него станется. И папа пьет вместе с ним. Они садятся играть в шашки, спорят, пьют и забывают, чей ход.

В последнее время мы очень сблизились с Цыпой. Кроме меня, ему было не с кем поговорить.

– Арти не нравится, когда с артурианцами работает кто-то из посторонних хирургов. Ему не нравится, что приходится привлекать врачей для работы в пансионатах. А я только «за». Я один не справляюсь. Нельзя, чтобы они все таскались за нами. Арти хочет за всеми приглядывать лично, но их слишком много.

Каждое утро Арти приносили новую папку с вырезками из газет и журналов. Секретари в администрации просматривали прессу со всей страны в поисках упоминаний об артуризме и обо всем, что так или иначе касается Арти. Он подрядил фирму, которая специализировалась на теле- и радиомониторинге, записывать и присылать нам любые сюжеты, которые так или иначе касались артуризма.

– В Калифорнии появился еще один подражатель, Преподобный Ранч! Уже трое только в одном штате! – сообщил мне Арти, когда я принесла ему завтрак. – И еще тот шарлатан из Детройта, продолжатель лоботомических изысканий доктора Филлис. Эти придурки загремят под суд, как пить дать. И все нам испортят!

Арти не стоило беспокоиться о «конкуренции головастиков», но он беспокоился. Его шатер был крупнейшим на континенте, зрительный зал – всегда полон, толпы ревели, подобно буре, скандируя его имя. Но он все равно напрягался из-за каждого грошового баптиста, мрачнел при одном только упоминании о пластической хирургии, зеленел лицом при виде объявлений, рекламирующих клиники для похудения или лечения алкоголизма.

Иногда он злорадствовал:

– У меня лучшие инструменты. Я, знаешь ли, еженедельно беседую по телефону с сиделкой доктора Филлис. И мой маленький братик провел операцию докторше в сто раз аккуратнее, чем она оперировала сама. Самое умное из всего, что я сделал за эти годы, – заслал к ней Цыпу.

Меня это не волновало. Я была захвачена чудом, происходившим у меня в животе. Все остальное было уже несущественно. Но ближе к концу мне стало страшно. Я не боялась умереть при родах. Цыпа не дал бы мне умереть. Я не боялась, что умрет ребенок. Цыпа позаботился бы о том, чтобы малыш жил. И все же у меня в груди поселился липкий, серый страх – безымянный. Цыпа каждый день предлагал погрузить меня в сон.

– Когда спишь, хорошо. Доктор Филлис все время спит, и ей хорошо. Я бы и сам заснул прямо сейчас. Я бы спал целыми днями, если бы кто-то мог делать мою работу.

Когда начались схватки, мама заварила мне чай, а Цыпа усадил меня в инвалидную коляску кого-то из артурианцев и отвез в свою операционную. День близился к вечеру. Огни колеса обозрения ярко сверкали на фоне сумеречного неба, я чувствовала густой запах попкорна и слышала крики зазывал:

– Давайте-ка, покажите барышне, на что вы способны!

Мне не было больно. Я сидела, откинувшись на подушки, и засыпала на пару минут между потугами. Больно не было, но все равно мне пришлось потрудиться. Помню, как я смотрела на маму и Цыпу и пыталась им рассказать, почему «потуги» называются именно так.

Помню, как я впервые увидела головку Миранды, показавшуюся у меня между ног. Такая смешная, словно красная голова черепахи на вытянутой тоненькой шейке, моргает, вертится и качается – я чуть было не рассмеялась. Помню, как улыбнулся Цыпа, когда потянулся к ней. Она выскользнула на белую простынку, которую Цыпа держал для нее, и он поднял ее – мокрое, корчащееся тельце – и положил на мой опавший живот.