Книга Граждане Рима - София Мак-Дугалл

— Я поговорю с Маринием и Тиро. — Делир решительно выпрямился, и Уну с Марком в равной степени поразило, насколько твердо он верит, что всеобщее жертвоприношение может уладить практически все.

— А Дама? — непроизвольно спросил Марк.

Он тут же пожалел о сказанном, это показалось самым унизительным способом выдать свою ревность. Уна потупилась и побелела как мел. Но Марк не забыл бессильной ненависти, с которой Дама плюнул ему в лицо.

Делир, в свою очередь, пришел чуть ли не в ярость.

— Нет, нет и нет. Никогда. Разве тебе не известно, что это он разработал план этого места? Это все, что у него есть, и ненависть, которую он питает к Риму… она чрезмерна, это плохо, но разве она позволит ему даже обратиться к ним, не то что взять от них деньги?

— Марк, — шепнула Уна, — он убил бы того шпиона, если б смог.

Но она должна была дать ответ Хольцарте, Делиру, а не Марку. И всем троим тут же пришло в голову, что если можно поторговаться из-за свободы двух людей, то почему не сорока, почему не ради того, чтобы на незаконное поселение в горах смотрели сквозь пальцы? После стольких провалов и неудач это могло стать вполне приемлемым уговором. И мысленно каждый еще на шаг приблизился к мысли, что на предательство способен любой.

Делир обернулся к Уне, вся его нерешительность растворилась в неистребимом желании опровергнуть выдвинутое обвинение.

— Но тогда ты бы знала?

— Нет, — спокойно возразила Уна и попыталась объяснить, с каким сопротивлением сталкивается, когда пытается прочесть мысли Дамы.

— И все же, — сказал Делир. — Я знаю его. Это совершенно невозможно.

Подобные вещи он обычно предпочитал не говорить.

Уна беспокойно расхаживала перед домиком, пока Марк снова не поднял корзину. Оба очень остро сознавали, что остались вместе и наедине. Они чувствовали, что прошла почти целая вечность, хотя, будь они друзьями и живи в городе, время пролетело бы незаметно. Был момент, когда никто не решался заговорить. Уна понимала, что можно просто улыбнуться и ускользнуть, пока Марк относит тарелки на кухню, но при мысли об этом сердце ее заныло от жалости к себе и своей несчастной доле. Она тосковала по нему, но не могла подумать словами: я тосковала по тебе. Она испытывала нечто, с каждой секундой становящееся все ближе к панике, что язвило ее, как раскаленное железо — дешевую ткань, пока кроме этого чувства ничего не осталось, так, что она даже не могла сказать, отчего ей так больно, она чувствовала себя животным, напуганным до того, что не знает, в какую сторону бежать, способным только ненавидеть себя за то, что оно — это оно.

— Ты все еще читаешь ту книгу, Вергилия? — чопорно спросил Марк.

— Это пропаганда.

— Ты должна была понять это сразу, — нетерпеливо произнес Марк.

— Это чтение не приносит мне радости. Каждый раз как я беру эту книгу, мне начинает казаться, что мне на роду написано прочесть ее, и это меня останавливает… эта книга хочет, чтобы я восхищалась чем-то, что я…

Да как она вообще могла говорить такое?

— Но не хочешь же ты сказать, сама того не желая, что она тебе нравится? — Кто-то когда-то уже задавал ему подобный вопрос, но кто и когда — он ни за что бы не вспомнил.

— Да, мне… мне хочется узнать, чем там все кончается.

— Он так и не закончил ее. А перед смертью просил друзей сжечь, потому что считал ее несовершенной.

Они уже спустились к самой воде. Марку едва ли было лучше, чем ей; он думал: Сулиен был прав, не к добру это, и ты это знал с самого начала. Это было странное чувство, и любое дальнейшее подтверждение его оказалось бы невыносимым; и все же он был охвачен безрассудным желанием знать все наверняка и еще более острой потребностью, чтобы она не уходила. Марк направился вверх по течению, к домикам, ни слова не говоря, но было ясно, что он хочет, чтобы Уна последовала за ним.

— Мне нужно остаться… — слабо пробормотала Уна. Шум воды заглушил ее слова, Марк не мог их расслышать. Тогда она позвала громче: — Мне нужно остаться, вдруг кто-нибудь вздумает выдать тебя…

— Тебе, должно быть, здорово надоело заниматься этим. Нужно немного передохнуть.

И Уна пошла за ним. Единственное, в чем она могла без утайки признаться себе, это в том, что ей не хотелось разочаровывать его, она чувствовала, что должен найтись какой-то постепенный и нечувствительный способ сделать это.

Они дошли до того места, где изломы скал были самыми острыми, где вода, вспениваясь белыми бурунами, с пронзительным воплем прорывалась сквозь них.

Уна чувствовала, что и в самом деле перестала существовать, словно ее привычка воображать что-нибудь белое — снег или белесый свет, — вырвалась из-под контроля и поглотила ее.

Марк взял ее за руку, забрызганную прохладной изморосью, которой тянуло от реки.

— Уна, мне все равно, что меня ищут, — выпалил он. — Я рад, что пришлось бежать из Рима, рад, что все пошло не по плану… иначе я никогда не встретил бы тебя.

Он не был уверен, что говорит достаточно громко, что она вообще слышит его.

И он коснулся ее лица, вкладывая в каждое движение ту же осторожность, с какой в Риме люди прикасались к нему, давая достаточно времени, чтобы отстраниться. Уна не отстранилась. И даже когда он поцеловал ее, она чуть раздвинула холодные губы, Марк почувствовал в этом оттенок повиновения, которое испугало его. С таким же успехом он мог бы обнимать и целовать статую; Уна была такой же безответной и, казалось, такой же неспособной отстоять себя, воспротивиться.

Марк отступил на шаг и увидел, что Уна едва ли не плачет, чего ему видеть еще не приходилось.

— Прости, я… — сказала она, но запнулась и больше не могла вымолвить ни слова. Губы ее прыгали, и совладать с этим было невозможно.

Прежде ему случалось видеть ее испуганной, но никогда такой беззащитной, такой ослабевшей, все, во что он был влюблен, лишилось покрова таинственности. Как мог он сделать такое? Невозможно было не почувствовать себя неотесанным мужланом, и в то же время знать, что это не так. Марк рассердился на Уну, заставившую его почувствовать себя таким грубым. Недоверчиво, в отчаянии, он подумал: почему же ты боишься меня?

Эта новая, хрупкая, неузнаваемая личность нуждалась в утешении, поэтому Марк мягко сказал, стараясь, чтобы слова его прозвучали правдиво:

— Все в порядке. — И уже далеко не так искренне добавил: — Пустяки.

Уна коротко, с отчаянным видом, кивнула. Рискуя все окончательно испортить, Марк обнял ее и по-дружески привлек к себе; он, пожалуй, поцеловал бы ее в лоб или что-нибудь в этом роде, но не смог — это было бы нечестно.

— Хочешь, чтобы я ушел?

Уна снова жалко и беспомощно улыбнулась.

Когда Марк ушел, она, сгорбившись, села на камень, сквозь горячие линзы влаги глядя на бурлящую реку. И еще долго слезы стояли у нее в глазах, не стекая по щекам, не высыхая.