Книга Клеопатра - Фаина Гримберг

— ...но скажи мне, Хармиана, ты ведь не вышла замуж ещё и потому, что хотела оставаться свободной?

Хармиана помедлила с ответом, затем призналась, что да, именно так! Маргарита вдруг поняла парадоксальность этого ответа, да и всей ситуации:

— Значит, ты более свободна, когда ты моя рабыня? И ты была бы менее свободна, будучи свободной горожанкой, женой своего мужа?

— Конечно! — Хармиана расхохоталась так, что дрогнули толстые груди под шёлком плотным широкого платья... — Конечно! Рабыня, приближенная к царице, куда более свободна, нежели даже и самая свободнорождённая жена своего мужа!..

«Пастушка своего быка!» — произнесла Маргарита про себя, в уме...

Но как она могла притворяться весёлой теперь, когда непременно надо было втолковывать Антонию эти важные её мысли о необходимости переделки торговых кораблей в военные суда!.. И ведь это было совершенно неразумное решение, его решение — идти на Парфию с конницей!

— Марк! У парфян замечательные лошади! И сами они — прекрасные наездники! В Парфии каждый мужчина — всадник с пяти лет! А у тебя кто? Совершенно нетренированные кавалеристы!..

Но он не слушал её. Она раздражала его своими советами. То есть, в сущности, это и не были советы, это были почти приказы, почти распоряжения... Она, женщина, пыталась распоряжаться им, мужчиной! Она не думала и об этом, но ведь она невольно напоминала ему о своём царском достоинстве, о том, что она — царица, а он... Ему никто не жаловал царский титул, он не являлся царём Египта!.. И вот он грубо кричал на неё и они ссорились вновь и вновь! И она уже понимала, что нет, эти ссоры вовсе не случайны...

Конечно, он её не послушал и двинул на Парфию тяжеловооружённую конницу, которую парфянские лучники, искусные в маневрах, запросто перестреляли из луков. А самое позорное поражение Антоний потерпел вблизи Пальмиры, давнего Тадмора. Пальмира ещё долго балансировала между Парфией и Римом. Что же касается Парфянского царства, то оно пало аж в 225 году нашей эры, надолго пережив Египет Лагидов!..

* * *

В этих походах Антония было кое-что страшное для неё, кое-что такое, из-за чего она долго не могла предаваться непринуждённым беседам со своим умным, образованным Антосом... Она отвечала ему односложно, быстро произносимыми словами... Он, взрослеющий подросток, смотрел на мать участливо, готов был, казалось, гладить её по голове, как маленькую, утешать... Его честный, прямой взгляд, взгляд этих тёмных-тёмных глаз, этих греческих глаз, этих македонских глаз, этих Лагидовых глаз, ясно говорил ей, матери, что сын не знает, не знает!.. И овладевала её душой мучительная для неё самой жестокость, и хотелось выкрикивать, срывая голос, жестокие приказы... Хотелось приказать убить всех, всех, всех, кто мог рассказать Антосу!.. Но она понимала: всех убить нельзя! А он смотрел на неё и жалел её... И однажды он сказал, что он жалеет её, потому что она — жена Марка Антония!..

— Мама! Я не ненавижу его. Я могу понять тебя. Мы сейчас не можем избавиться от него...

Она заплакала. Она растерянно, путано стала говорить сыну, что не надо, не надо быть таким!.. Не надо ненавидеть, не надо мечтать о свержении кого бы то ни было, об уничтожении...

— ...заклинаю тебя, Антулёс!.. Я заклинаю тебя!.. Только не ссорься с маленькими, с Ифисом, с Хурмасом, с Тулой!.. Не бросай их!.. И ведь Антоний — их отец! И ты же знаешь, ты знаешь, он не претендует на царский титул... Он просто-напросто не хочет быть римлянином!..

И сын утешал мать, и говорил, что послушается её, непременно послушается!.. Но она была сломлена, она уже не могла верить, даже ему!.. Всё должно было повториться в доме Лагидов, все интриги, все смерти!.. Неужели? Неужели?..

И было такое, что через несколько дней она сказала сыну всё. Призналась.

Ведь она сказала Антонию, что он должен напасть на храм Артемиды Эфесской, захватить Арсиною и казнить её, казнить незамедлительно, казнить без суда и следствия!.. Она и прежде иногда размышляла, подумывала о своей младшей сестре, о своей Каме... Она понимала, что если бы, если бы вдруг, внезапно кто-нибудь, кто угодно, убил Арсиною, она бы могла спокойно предаваться периодически сентиментальным воспоминаниям о детстве, о маленькой Мар и маленькой Каме... Ей так хотелось предаться подобным воспоминаниям, но она говорила себе холодно, что нельзя, нельзя!.. Это глупо, это глупо — вспоминать детство в то время, когда жива её соперница, жива фактическая претендентка на трон Египта!.. Конечно, до неё доходили слухи и почти верные известия о тихой, замкнутой жизни Арсинои в эфесском храме... Царевна читает, царевна пишет, царевна молится у алтаря богини-девственницы... А если завтра Антоний погибнет, если умрёт Клеопатра, кто защитит детей, моих детей, от претензий Арсинои? Останутся ли дети в живых? Не прикажет ли новая правительница казнить их?.. Нет, нет, нет!.. Нельзя рисковать. Надо было давно уничтожить Арсиною, надо было найти способ!.. Арсиноя, моя Кама!.. Моя Кама в Эфесе, моя младшая сестра, так похожая, в сущности, на меня, но с этим смешно-печальным, с этим всегдашним смешно-печальным выражением тёмно-карих глаз... Надо написать ей письмо! Надо освободить её из эфесского заточения. Надо снова подружиться, снова стать сёстрами. Надо показать ей моих детей... Нет, это сентиментальность, не надо предаваться сентиментальности... Надо подумать о жизни, о реальной жизни, о детях... Кама ничего не понимает. Кама никогда ничего не понимала. Кама не поняла, когда я сказала ей, что беременна... Кама никогда не любила жизнь, живую жизнь... Но Кама никогда бы не поступила так, как я хочу сейчас поступить! Кама никогда не приказала бы казнить меня, убить моих детей!.. или приказала бы?.. Прочь женские мелочные мысли!.. Женские мелочные мысли... И пусть!..

Она только спросила Антония, казнена ли Арсиноя. Он даже удивился её вопросу:

— Ты же сама просила!..

Он так и сказал, так и произнёс: «просила»! Она просила его, чтобы он убил её сестру! И сейчас... Она могла возразить ему? Нет!.. А он уже рассказывал, как всегда просто, простым голосом, рассказывал, что жрецы и жрицы, конечно, были возмущены, и, конечно, сначала отказывали ему, не хотели выдавать Арсиною. А потом он пригрозил, что разрушит храм!.. Клеопатра невольно вздрогнула... Он засмеялся простым смехом. Да нет же! Он и не собирался рушить храм! Святотатство — он этим никогда не грешил! Хотя... Ты ведь хотела, чтобы я напал на храм!.. Кажется, он решил поиздеваться... Да что ты! Они выдали её! А ты и вправду подумала, что не выдадут!.. Какая она была? Ты говоришь, на тебя похожа? Да я и прежде видал её, но не запомнил!.. И тебя не запомнил?.. Да нет, вот тебя запомнил, тебя всегда помню!.. Какая?.. На вид старше тебя. Толстая, волосы растрёпанные, седые, глазищи отчаянные... Просила пощадить?.. Нет!.. И о тебе ничего не говорила. Я не понимаю тебя. Зачем бы она вдруг стала говорить о тебе?.. Сестра?.. Ты не смеши меня!.. Я же ей сразу сказал, передал, что ты приказала казнить... Это правильно!.. Нет, молчала!.. Да я сам проследил!.. Слушай, не доставай меня!.. Зачем бы я стал мучить её, расспрашивать, что она чувствует, не хочет ли она передать тебе привет перед своей смертью!.. Сразу позвал моего вольноотпущенника, Андроника, хороший мужик, глаз у него верный, рука верная, топор наточили, рубанул, и тело возле колоды валяется, голова стучит, катается... Андроник, он быстро... ей не было больно, не тревожься!.. И ты не думай, будто мы её собакам кинули! Её жрецы похоронили, на храмовом кладбище, честь по чести...