Книга Производственный роман (повес-с-ть) - Петер Эстерхази

«Товарищ Кохут — хороший товарищ, — коротко сказал тренер. — Руководит секцией на заводе и ставит мне палки в колеса где только можно». — «Но зачем?» — спросил он по-детски. Тренер с горечью пожал плечами: «Так проще. Неделание всегда выглядит проще. А поскольку все, что он делает против меня или, точнее, против вас, означает, что не выплачиваются какие-то деньги, он этим еще и популярность завоевывает». — «Да какие это деньги? Чепуха». — «И я так говорю. А Он говорит, с бору по сосенке. На это я так шваркнул дверью, что маленькая секретарша, ну, конечно… поперхнулась своей булочкой с вареной колбасой или с чем там, пока с лестницы поворачивал, все время слышал, как кхекает и приговаривает: «О-ой, товарищ Кохут, тако-ого, товарищ Кохут…»

Мастер вновь стал подкидывать мяч, изящно, тихо, чтобы не помешать. «Курсы, вот это у него хорошо выходит». Мастер слышал завывание ветра, которое гармонировало с бесподобной геометрической эстетикой (штанга ворот, прямой угол, полоскание флага, колыхание сетки, зелень и т. д.), которые предоставлял к его услугам каждый спортивный стадион. «А. В общем, ты послал Кохута. Сначала я так понял: директора». — «Ничего ты в этом не понимаешь. Видно, что всю жизнь только учился. — Между нами говоря, он за это уважал мастера, а здесь это со стороны господина Арманда отчасти словесный оборот, отчасти выражение реальной критики, вместо более мягкого анализа. — Я подвергся ступенчатой обработке. Сначала, как известно, вызвал меня товарищ Кохут». — «Да брось. Он и тебя вызывает?» — «Позвонил, зайди, мол, старик». Мастер, успокоившись, кивнул. «Чему радуешься? Что от этого изменилось? Теперь я хлопнул дверью, будучи на «ты»! Быть вежливым легче всего. Так дружище, сяк дружище». В этом они все одинаковы. «Ясно. А потом, значит, вызвал тебя директор, с которым с раннего детства…» — «Нет. Я так разгорячился и пошел к нему…» — «Пропустили?» — спросил он со знанием дела. «Мамочка, старая секретарша, завизжала было, но обитая дверь была открыта, я увидел, что он там и что нет у него никого».

«И вы оживили старые…» — произнес он тривиальную фразу и точно так же умолк. Господин Арманд гордо покачал большой головой. «Куда там. Там уже, как полагается, товарищ направо и налево и на «вы»…» — «И?» — «Говорю ему, стоп, мол. Я не об узком профиле пришел выслушивать, фонд, дескать, проектирования туда, центральный лимит сюда. Я только хочу сказать, что это свинство, ведьмин корень».

«Не верю», — сказал мастер, потому что так и думал. Мяч остановился. Господин Арманд рассмеялся. Смех не был чересчур спонтанен, однако уместен — и то, и другое было по нему заметно. «Я спокоен. Потому что не побоюсь и скажу все, что угодно. Пусть ловчат как хотят, я вкалывать буду». — «Гм-гм», — сказал он. «Понимаешь. Вкалывать всегда надо». — «Директором тоже надо быть всегда», — сказал он тихо, ну что же, если это пришло ему в голову. «Конечно, — продолжал смеяться господин Арманд, и стало ясно, что слесарь-инструментальщик уже ожидал этого протеста, и он просто-напросто вляпался в это ожидание, — конечно, нужен директор. Только не всегда один и тот же». — «Тебя тоже могут выгнать». Господин Арманд всю дорогу потешался. «Конечно. Но я и тогда останусь кем был. Слесарем-инструментальщиком».

Мастер опустил глаза. («Если терять нечего, состояние благородное», — утерся он в другой раз.) Слишком короткие рейтузы, собравшись в гармошку, сползли на бутсы. Вдруг, сам не зная зачем, он нагнулся, как бы завязывая шнурки, а сам провел рукой по узловатой голени. Возвышающегося над скрюченным мастером господина Арманда можно было изобразить на фотографии, то ли в виде огромного дуба, то ли живой статуи, — не забыв только про перемещающееся позади солнце, что, как я полагаю, просто дело техники.

46 —! (Можно еще раз прочитать: Внезапно к [Имре] приходит чувство любви ко всему здесь, он рад всему: близости [Янки], траве, площади, стертой зебре перехода, светофорам на перекрестках, забавным, желтоголовым, длинноногим одуванчикам, взволнованным контролерам, грязным спускам в туалет, выцветшим пожарным, поражению под Мохачем, битве при Капольне, одиноким телефонным будкам, суровым маневрам и белым барашкам-облакам на горизонте.) (См. также 54-е примеч. на стр. 521.)

47 Дорогой Петер!

Вчера получила ваше письмо с фотографиями. Дора улыбается — так бы и съела ее, Марцеллка прелестен. Во сне он мне привиделся не таким красивым. К сожалению, вновь собирается большой ливнище, и дует легкий ветер. Официанты очень приветливые, хотя, как видно, на лимонах экономят. Думают, я настолько стара. Сегодня в полдень спросила о лимонах. Хитро так спросила, будто бы без всякой задней мысли. Парень официант не покраснел даже, а ведь я была уверена.

Могу лежать на террасе, черешня. Пишу эту строки под звуки органа, от этого такой плохой почерк. Здесь был Ники! Естественно, говорили по-венгерски. В Сиднее у него 11 помощников, все венгры.

Nachtschwester-Zimmer[88]с самого начала мне неприятна. Через помещение находится аппаратная. Не знаю, смиряться ли мне. Знаете, Петер, я уже удаляюсь от дел и не знаю, имею ли право что-то менять. Нет, лучше о моем сне.

Я постановила: то, что я делаю, все-таки абсурд. Они живут здесь, подо мной, а я к ним не спускаюсь. Спустилась. Позвонила в дверь. Голос вашей Гитти издалека: Уже иду! Я вас уже ждала! В траве парка неподалеку от входа раскинулись едва одетые женщины. Фу, ну и уродины же вы! сказала я спокойно по-венгерски. К моему удивлению, одна стала перечить мне в ответ… по-венгерски. В этот момент ворота открываются. Петер лежит в комнате, говорит Гитти и передает мне ребенка. Я не знала, что младенец — Марцелл. Только по глазам определила. Это были ваши глаза. Мы вошли. Малыша я посадила вам на грудь, вас поцеловала в лоб. Вы хотели со мной поздороваться, но не смогли встать из-за сидящего на груди ребенка. Он что-то лепетал, что было очень похоже на вас или в вашем стиле. Я плохо расслышала, но в его лепете уловила что-то вроде: черт подери! Это с вашей стороны означало сам приговор. Голые женщины постучали в окно. Они с грохотом трясли грецкими орехами, которые держали в руках! Тогда пришла Гитти и унесла младенцев. Я проснулась… Впечатление было почти осязаемым.

На Адвент я уже буду дома. Книги постараюсь раздобыть. Благодарю за готовность Гитти на самопожертвование.

Обнимаю вас. Ваша Йоланка.

48 Дорогой Петер!

Наконец-то я снова дома, хожу взад-вперед по квартире. Без палки!! Но слабость все еще есть. Аппетит хороший. Читаю рассказы Кишхона, если не сплю. Обнимаю вас всех крепко.

Йоланка.

P. S. Сокровище мое, будьте осторожней. Вы такой «невезучий». Но это хорошо. Поймите и храните это. Конечно, вам лучше знать, «почем фунт лиха». Видите, я учусь у вас. Стиль ваш ужасен.

Й.

49 Tante Jolan am Sonntag verstorben. Michael.[89]

50 Дни у мастера репрезентативны; при взгляде на него льстит смесь великого с тривиальным, окончательного с преходящим. Ведь что произошло этим пасмурным, промозглым днем? Он уже было отправился на похороны Среднего Защитника, в которых команда принимала участие полным составом, когда к нему подошел господин Киштелеки, знававший лучшие времена центровой,[90]и попросил мастера как-нибудь занести его в свои записи (в мои записи! — Э.), ему это, еще до зимних каникул (ибо команды уходят на зимние каникулы) с общественной точки зрения пришлось как нельзя кстати, поскольку в прошлый раз посыпал поле удобрением «Карбамид», и по причине недостатков покрытия на газоне внутри шестнадцатиметровой, за шестнадцатиметровой и на линии появились большие, уродливые рубцы, что — хотя господин Киштелеки с мячом обращаться умеет — ему поставили на вид, мало того, когда он выходит на поле, со стороны членов колхоза доносятся издевательские замечания. Мастера вдохновила степень влияния литературы на массы. («Ну, милостивая государыня, — сказала как-то Мари, которая немного помогает по хозяйству в родительском доме, когда мать, чтобы похвастаться, дала Мари прочесть крошечный шедевр мастера, — знаете, графиня, не найти слов. Что много, то много. Я вообще-то не чужда литературы — правду говорю — но ведь это черт знает что. Мир вывернулся наизнанку! Чтобы это сегодня называли искусством! Пусть уж милостивая государыня не сердится, но меня прямо зло разобрало». Мастер по обыкновению не очень-то стал извлекать из этого урок, но, конечно, как человек, задумался. Впрочем, это его трюк. «В самом деле, что побудило Мари к такому высказыванию? Отчего было не состроить нейтрально кислую мину? Непостижимо. Дело в том, что вообще эта женщина крайне смиренна. В прислугу попала еще до 45-го; так бывает; бывает и по-другому. Зачем же прямо, как проспект Калинина?!»)