Книга Чудеса и диковины - Грегори Норминтон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Без сумбура в голове, даже с некоторой толикой мужества, я отодвинул перегородку от стены и открыл дверь, соединявшую кабинет герцога с южной башней. Ползти пришлось бы слишком долго, поэтому я взбежал вверх по визгливой дубовой лестнице. Дрожащей рукой я надавил на засов. Он поддался – и я вновь оказался на знакомой территории. Когда-то здесь была моя мастерская, где я обкрадывал своих прославленных предшественников и тиранил учеников, некоторые из них теперь стали трупами. Я не встретил Джонатана Нотта. Как выяснилось позднее, он избежал чистки, заблаговременно покинув замок с одним учеником и двумя лошадьми, украденными у егерей. Никто не мог оценить количество увезенного им герцогского золота. После себя он оставил лишь горку красного порошка посреди кровавого пятна: знаменитого красного порошка, который, как считалось, превращал обычные металлы в золото.
Может быть, я и смог бы сбежать, но не стал. Главную дверь башни выбили, и Максимилиан фон Винкельбах прогрохотал вверх по лестнице, окрыленный ночным триумфом. Со мной уже было такое (поднимающиеся дыбом волосы, внезапно вскипевшая кровь), потому я не слишком сильно переживал свой арест. На меня навалилась усталость всей прожитой жизни. Я не стал сопротивляться врагам, предпочитая удар мечом более мучительной смерти. Но начальник стражи не смог заставить себя прикончить меня на месте; убить карлика для него было бы унижением. К тому же у Фельсенгрюнде были долги, и мне еще предстояло послужить общественной пользе. Поэтому меня отвели в подземелье – в кошачьем плевке от моей разграбленной комнаты – и заковали в кандалы. Сызнова повторился Далибор, с той лишь разницей, что в этом мире у меня уже не было друзей, которые стали бы меня спасать. Но не огорчайся, мой милый читатель. Провидение хранило меня даже в несчастье. Если бы Джонатан Нотт остался в Богемии, или Якоб Шнойбер погиб в битве у Белой Горы, если бы они не попали в Фельсенгрюнде и не отобрали у меня место при герцоге – а я был квинтэссенцией всего, что так ненавидели Винкельбах и его герцогиня, – я бы погиб той ночью в библиотеке. А все устроилось так, что худшее, что мне грозило, – это гнить до конца своих дней в темнице. То есть именно та судьба, от которой Петрус Гонсальвус (образец человека, которым я мог бы стать) спас меня двадцать лет назад.
КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ
Сказать по правде, моя камера была не такой убогой, как нора в Далиборе. Там я сидел, точно в брюхе Левиафана, в полной темноте, и радовался, если мне перепадали объедки из его чудовищной пасти. В фельсенгрюндском донжоне у меня все-таки было окно, под самым потолком, и хотя оно выходило на север, и стекло дребезжало на ветру, хотя оно было разбито, и хлопья снега – эта великанская перхоть – летели сквозь дыры, хотя я не мог даже надеяться добраться до него, чтобы глянуть на лес или горы, – все же внутрь проникало достаточно света, чтобы поддержать во мне надежду. В Богемии мне приходилось спать на сыром холодном камне; в Фельсенгрюнде у меня была трухлявая кровать с деревянным подголовником и грязным одеялом – не так притягательно, как подушки в моей конфискованной комнате, но все же теплее и неизмеримо удобнее, чем склизкая яма. В дополнение ко всей этой роскоши мне полагалась свеча, которую тюремщик зажигал на закате, чтобы я мог уделить полчаса чтению. Это был приказ герцогини: негоже оставлять карлу наедине с предосудительными мыслями. Мне принесли ее личный экземпляр Боэция и «Град Божий» святого Августина в немецком переводе. Остальные книги, отобранные неизвестно кем и со значительно меньшим тщанием, тюремщик принес мне с такой миной, словно они были сделаны из дерьма. Среди них был «Thesaurus hierogylphicorum», который Джонатан Нотт, видимо, бросил в спешке, покидая Фельсенгрюнде; «Придворный» Кастильоне и «Arte Бulica» Лоренцо Дуччи, циничное противоядие от Кастильоне, через которое я продирался с трудом, проклиная свою латынь. Все усилия придворного, писал Дуччи, должны быть направлены на приобретение выгоды; ему следует быть готовым заниматься вещами сложными и неприятными. Это склонило меня к мысли, что книга принадлежала Джонатану Нотту. Но тот же совет с тем же успехом можно было бы применить и к Морицу фон Винкельбаху, о помолвке которого с герцогиней мне сообщил наш рогоносный друг шериф.
Ах Винкельбах, ах хитрец! Он продвигался вперед, словно тень от гномона, стрелки солнечных часов, которая «незаметна в движении». И вот теперь, в полдень, он приближался к своей наивысшей славе. Его ближайшие приспешники получили в награду высокие посты; с остальными расплатились карательными походами в Вайделанд. Как он заставил молчать семьи деревенских заговорщиков: престарелых матерей, с которыми сыновья могли поделиться своими секретами, догадливых жен и даже детей, которые могли сделать выводы, пусть даже лет через двадцать, из подслушанных у костра разговоров? Размышляя об этом, я опасался за свою жизнь. И что более странно, я боялся за свою смерть, как будто она была моим любимым родителем. Я боялся, что ее у меня отберут. Я постоянно думал о пытках, о вытянутом на дыбе признании и тайной полуночной казни. Никто не постучит в дверь темницы; в скважине повернется ключ, шаги прогремят по каменным ступеням; чья-то сильная рука схватит меня за горло, и герцог Мориц Фельсенгрюндский поинтересуется у своих прихвостней, изображая святую невинность, что случилось с флорентийским карлой, к которому был так привязан его предшественник. Самые ужасные кошмары донимали меня по ночам. Я засыпал только под утро, когда в окне уже брезжил бледный призрак февральского рассвета – серая дымка мартовского утра – желтый апрельский туман. Даже клопы не оставляли меня в покое; моя рука сделалась челноком в ткацком станке зудящих язв. Питаясь черствым хлебом и несвежей водой, я испражнялся сухими палочками, но иной раз меня проносило так, что все внутренности горели огнем.
Ужасные предчувствия разъедали мне мозг. Может, на то и надеялись мои тюремщики? Что я просто тихо сойду с ума, дав им возможность прикончить меня с чистой совестью, как больную собаку – из милосердия.
Когда за мной наконец пришли, все мои страхи оказались напрасными. Лишенный все это время даже намека на человеческое общение, я вдруг осознал, что люблю их – моих собратьев-людей – и не могу выразить всю полноту радости, которую мне доставляет их присутствие.
– Итак, – сказал я, прочистив горло, – время пришло.
– Идти можешь?
– Не знаю. – Я вытянул на кровати свои искусанные клопами, расчесанные ноги и попытался спустить их вниз. Я чуть не заплакал, коснувшись рук своих тюремщиков. В их дыхании я различал запах свинины и пива. – Спасибо, спасибо, – бормотал я непрестанно, пока они тащили меня, как мешок с углем, в кабинет шерифа.
– Ты? – Это оказался совсем не тот шериф.
– Заткнись, – сказал Клаус, – и смой с себя эту дрянь. Я решил, что они хотят меня утопить: набрал в легкие побольше воздуха, но никто не стал удерживать меня под водой.
