Книга Святая и греховная машина любви - Айрис Мердок

Усталая и измученная, Харриет и сама сейчас толком не понимала, зачем ей понадобилось так спешно бежать из Худхауса. Дома ей казалось, что она делает это из принципа; правда, было не совсем понятно, что это за принцип. Помнится, она говорила себе: я не буду рабыней Блейза, я не буду их рабыней. Выходило, что это и есть ее принцип. Но бывают ли такие принципы? Может быть, дело тут вовсе не в принципах, а в ощущениях? Свои тогдашние ощущения Харриет могла еще возродить в памяти и в душе. У нее и сейчас было чувство, что она поступает правильно, что по-другому никак нельзя. Останься я, думала она, мне бы пришлось в конце концов принять все его условия. Я знаю Блейза, он бы меня разжалобил, убедил бы, что во мне его единственное спасение. А я уже не такая хорошая, какой считала себя раньше. Если бы они меня уговорили, я бы уже не смогла жертвовать собой с чистым сердцем и с любовью, я бы втайне ненавидела их обоих. Нет, не так — ненависть все же какое-никакое проявление силы. Я бы обозлилась на себя, на свое безволие и малодушие, с ума бы сходила от унижения, извивалась бы, как полураздавленный червяк; не знала бы, что теперь с собой делать. Харриет с тоской вспомнила свое прежнее прекрасное спокойствие: оно казалось раньше таким незыблемым — и все-таки ушло навсегда.

Да, эти ощущения были все еще при ней, но они уже менялись, на смену им приходили другие. Она горько сожалела, что уехала без Дейвида. Так велико было ее стремление поскорее убежать, так велик страх перед новыми мольбами Блейза, что она заказала билеты на дневной самолет, и в Лондоне у нее даже не было времени остановиться и подумать. Да она и не могла ни о чем думать. Лежавшие в сумочке билеты казались ей знаками самой судьбы — оставалось только подчиниться. Совет и поддержка Эйдриана были так необходимы ей еще и потому, что, видимо, в ее жизни не осталось теперь никого, кроме брата. Ни Блейза, ни Монти, ни Эдгара. Ни Магнуса. А теперь вот и Дейвид ее оттолкнул. Исчезновение сына в день отъезда казалось ей страшным окончательным приговором — жестоким, но справедливым.

Оно тоже было частью той машины, от которой, несмотря на все свои «принципы» и «ощущения», она не смела, да и не вольна была убежать.

Но все же то отчаяние, которое испытывала сейчас Харриет, цепенея в ожидании своего багажа в незнакомом аэропорту, объяснялось другим: она начала медленно понимать, что ее побег ничего не изменил. Он оказался пустым жестом. Он не нес ей долгожданной свободы. В конце концов, к чему все это? У нее нет никого, кроме Блейза. Эйдриан ей, конечно, посочувствует, посоветует что-нибудь и пожалеет, но все равно скоро начнет ждать, когда она уже уедет обратно — домой. Круг замкнется, все опять вернется к Блейзу. Никому я больше не нужна, думала она, никому, кроме детей, — но дети не спасут, увы. А Блейзу я очень нужна: он без моего прощения не может наслаждаться счастьем с Эмили. Ему нужен Худхаус, нужна видимость того, что все идет как раньше, ничего не изменилось. И Дейвиду, наверное, тоже, — но Блейзу это нужно просто позарез. Ему невыносимо видеть то, что он сам натворил; он будет умолять, чтобы я отпустила его, избавила от наказания, даровала ему какое-то особенное прощение. А добившись своего, начнет относиться ко мне, как раньше к Эмили. Только со мной ему будет проще, потому что есть Худхаус и потому что я не буду без конца мучить его упреками, как Эмили. Со временем в Худхаусе опять все наладится, я включу бойлер, начну складывать блей-зовы вещи и ждать, когда он придет в следующий раз. И он будет приходить и будет говорить, какой он подлец и как он один во всем виноват, будет ругать за глаза Эмили, и копаться в своих чувствах, и горько во всем раскаиваться — а потом сядет в машину и уедет назад к ней, чувствуя себя сильнее и чище, чем раньше. Он будет искренне благословлять меня, такую хорошую, и скажет Эмили, что все прошло «великолепно», и они вместе посмеются над моим простодушием. А я останусь одна. Быть доброй, добренькой к нему — вот последнее и единственное, на что я способна. И я приду к этому. Я уже иду к этому, я уже думаю так, как он хочет, чтобы я думала, — и от этого нет избавления; кроме насилия, к которому я не способна по своей природе. И еще Харриет подумала о том, что нигде, нигде в мире нет той спокойной, сияющей ясности, чтобы дерево, возвышаясь между двумя святыми, так значимо тянуло свои чистые прекрасные ветви к золотому небу. Зачем было так суетиться и путаться в вещах, которые должны быть подвластны лишь голосу свободы и добродетели, зачем было превращать их в повод для маленьких ничтожных переживаний. Ей некого и не в чем винить, она сама навлекла на себя свою участь, она сама себя осудила.

— Полицейские! — сказал Люка.

Харриет подняла глаза. В дверях зала ожидания появились люди в форме. Харриет насторожилась. В их застывшей напряженности было что-то странное. Опасность. Сердце Харриет забилось вдруг очень часто, она обернулась. По левую руку от нее сидел очень толстый немец, летевший с ними в одном самолете. Взглянув на его лицо, Харриет похолодела. Немец сидел белее бумаги, с открытым ртом и вытаращенными глазами. Харриет проследила за его взглядом. В самом центре зала, посреди мертвой тишины и неподвижности, стояли два молодых человека; у одного в руках поблескивало что-то темное и продолговатое. У противоположного выхода тоже появились полицейские. Кто-то выкрикнул что-то по-немецки. Завизжала женщина. Один из полицейских поднял револьвер. Послышался оглушительный треск, и сразу же все помещение наполнилось отчаянными криками. Немец-толстяк, весь в крови, стал сползать на пол. Харриет тоже закричала и навалилась на Люку, закрывая его собой.

* * *

— Ну, как тебе дядя Эйдриан? — спросил Блейз.

— По-моему, кисель киселем, — ответила Эмили.

— А по-моему, он ничего, — сказал Блейз. — Конечно, мы с ним никогда не ладили. Он всегда считал меня шарлатаном.

— Так ты и есть шарлатан, милый. А он военный… хоть мне и верится в это с трудом. Почему он был без формы?

— Вне службы военные не обязаны ходить в форме — только во время войны.

— Он больше похож на банковского клерка.

— Послушай, может, хватит намасливать котам пятки — и что это вообще за бредовая идея такая? Бильчик нам весь индийский ковер истоптал своими жирными лапами.

— Я кое-что изменила в гостиной. Надеюсь, тебе понравилось?

— Нет, не понравилось. Я говорил тебе, чтобы ты ничего не меняла без моего ведома.

— А я говорила тебе, что этот дом должен стать моим, — и ты согласился. А забавно, что дядя Эйдриан решил в конце концов взять с собой Лаки, правда?

— Да, очень трогательно. Он сказал, что хочет взять на память что-нибудь, «особенно дорогое для Харриет».

— Я, кстати, обратила внимание: ничего действительно ценного ты ему почему-то не предложил.

— При чем тут ценные вещи? Речь шла не о них. А все эти безделушки с ее стола я и так ему отдал.

— Ну и скупердяй ты, милый. Эй, что ты так сморщился?

— Больно, вот и сморщился! Ты, я смотрю, уже забыла.

— А, нога.

— Да, нога. Буду теперь до самой смерти хромать. Но тебя это, я вижу, не колышет.