Книга Хроника стрижки овец - Максим Кантор

Поговорите с таксистом: вы от него больше узнаете о современном мире, чем в музее современного искусства. Поговорите с деревенской бабкой – то, что скажет она, актуальнее «актуального искусства». Поговорите с таджикским разнорабочим – он острее чувствует жизнь, чем столичный авангардист. Разнорабочий, бабка и таксист – они живут подлинной жизнью, больной, горькой. Они – настоящие. А современный художник – фигурант рынка, девушка на подиуме, – он про жизнь не знает ничего. Но ведь было же наоборот! Ведь задумано было иначе! Это художник должен рассказать главное про жизнь бабке и таксисту! Художник должен глаголом жечь сердца людей! Но это в прошлом. Сегодняшнее искусство жизнь знать не желает; оно вообще про другое – и называется оно «современным» не потому, что оно про современность, а потому, что оно сделано для «современных» людей. А «люди современные» – это люди особые! Это класс победителей. Есть люди продвинутые – а есть отсталые, есть люди прошлого, и вот современное искусство – не для них. Хочешь просветиться, быть с веком наравне – изволь понять Ворхола и Бойса. Что же это такое? – вопрошает несчастный пермяк, глядя на свободолюбивые загогулины. Ему втолковывают: терпи и учись, дурень! Ты – никто, а современность – все. Просто это современность высшего толка – недоступная твоему пониманию. Ты живешь, ну как бы начерно, не вполне осмысленно, можно сказать – живешь зря. Влачишь пустые дни. Это не современно. А ты попробуй понять, что такое современное существование. Вот, миллиардер осваивает новые месторождения, катается на яхте, слушает протестные концерты, собирает коллекции загогулин. Это современно. Вот, концептуалист Кабаков сказал: «В будущее возьмут не всех» – понимаешь? В будущее возьмут только тех, кто живет современной жизнью, а отсталых – на свалку. Есть жизнь современная, и есть жизнь несовременная. Как убогому дикарю стать современным? Бедолага страдает, пыжится. Но ведь – и эта мысль постепенно доходит даже до дикаря – та жизнь, которая происходит со мной сегодня, это ведь и есть современность. А то, что происходит не с нами, – это не современность, это происходит в каком-то ином, не нашем времени. Это противоречие пытались осознать люди в Перми, они рассуждали так: у нас каждый день происходит жизнь, тяжелая и несправедливая – расскажите про эту нашу современную жизнь – а то, что вы называете «современным искусством», – это не про нас, это не наша современность! Посмотрите, как нам худо, как мерзнет наш край. То, что вы показываете, – это пирожные вместо хлеба, это передовица в «Правде» нового типа, это вранье и мусор. Потому хулиганы-пермяки испражнялись в архитектурной поделке, выставленной на мерзлой площади, – хоть на что-то эта дрянь должна пригодиться.

Так называемое «актуальное» искусство устарело давно, это совсем неактуально – это в брежневские времена было протестным – да и то не шибко, – а сегодня это салон.

Демократией назвали общество, в котором у народа нет никаких прав, а современным искусством – деятельность, которая современность знать не желает. А современность, вот она: беспризорники и нищие старики – общественное неравенство – вновь возникшие классы – новая номенклатура – скурвившаяся интеллигенция – войны на востоке – национализм – яхты миллиардеров – проституция – наркомания – сокращение населения. У людей отняли их страну и разрушили их города – взамен им дали много дорогих кафе и курорты в Турции: вот это и есть современность. Иной нет. А теперь скажите: каким должно быть современное искусство?

Сезанн – Ван Гог – Гоген

То, что в просторечии именуется «постимпрессионизм» (конкретнее: прочная связка Сезанн – Ван Гог – Гоген) – было не чем иным, как ревизией мещанства и, говоря конкретнее, ревизией Просвещения.

То, что импрессионисты усердно мельчили и растолкли до состояния пудры, требовалось привести обратно в статус Собора, а это было непросто сделать. Сходную задачу в XVII веке выполнил Рембрандт, опровергнув мещанство малых голландцев. Говоря коротко, Рембрандт развернул домашний уют и частные права на красивое – в противоположную сторону; сытого обладателя голландского натюрморта повернул лицом к общечеловеческой драме – рассказал, что, помимо селедки и бутылки, есть горе бедняка и величие единения, что мир крепится состраданием – а совсем не самостоятельностью. Это только кажется очевидным, такой вывод сделать непросто: если ты своими руками выстроил домик и поймал рыбку – понять про равенство в любви и горе тяжеловато.

Так вот, Сезанн, Ван Гог и Гоген делали то же самое, что и Рембрандт, в Новой истории – с ценностями Просвещения, и сравнительно недавно.

Каждый выполнил свою задачу (это как Первый и Второй Белорусский и Украинский, если кто понимает): Сезанн вернул мир к общему строительству, сказал, что нет частного, а есть только общее: строится все кирпич к кирпичу, достоинство к достоинству – не побеждая, но братаясь. Гоген понял и внятно произнес, что христианская цивилизация и христианство существуют уже отдельно друг от друга, и можно вполне быть христианином вне христианской цивилизации. Ван Гог показал, что можно отдать все, вообще все, – и таким образом все приобрести, это уникальный урок в век капитализма.

Все, сделанное этими тремя, – прямая противоположность импрессионизму, мещанству и, главное, эстетике Просвещения.

То есть чтобы сказать конкретнее – это противоположно эстетике Гегеля, которая учит последовательности в приобретении и употреблении красоты. Помните, были такие плакаты в советское время: румяный паренек стоит в обнимку с сервантом и говорит: накопил и купил!

А эти трое показали, что накопить ничего нельзя, и сервант не нужен вовсе – есть вещи гораздо важнее. Античность (читай: личность, собственность, право, эстетика) – это не цель, это не святые мощи, подумаешь, эка штука – красота! Античность нужно всякий раз строить заново – из той самой дряни, что лежит сегодня под ногой. Можешь – делай. В конце концов, и мрамор в Греции был обычным булыжником.

Каждый из них был последовательно извращен и вывернут до наоборотности.

Клялись в верности – и делали ровно противоположное. Из Ван Гога сделали поверхностный экспрессионизм, спонтанную самодовольную мазню; из Гогена сляпали языческий югендштиль, а он менее всего любил язычество – он-то показывал, что таитяне большие христиане, чем французы; а из Сезанна соорудили так называемый авангард, декоративный салон для избранных. Авангард только помечтал о том, чтобы стать радикальным строительством, – в качестве такового он не прожил и пяти лет.

В дальнейшем слово «авангард» стало синонимом пошлости и коллаборационизма, а авангардист сделался лакеем.

Это был реванш Просвещения, произошла повсеместная оранжевая революция в искусстве. Искусство снова стало липким и сладким.

В этой патоке мы сегодня и живем; перемазанные в ней, работают журналисты, правозащитницы, художники, писатели.

Но понимаете, это лишь липкий слой, который отделяет нас от настоящего. Возьмите мыло и мочалку – и сотрите.

Звездочки на погонах

Есть такое убеждение – и это одно из достижений нашей демократии второго призыва (после античной), что в искусстве все равны. Принято считать, что Сезанн столь же великий художник, как Микеланджело, Мондриан так же прекрасен, как Тициан, Ворхол столь же значителен, как Рембрандт. Все хорошие – просто всякий по-своему. Каждый говорит свое, один, например, захотел сказать об устройстве человечества (как Микеланджело), а другой провел выразительную трепещущую полоску – но трепет этой полоски суть выражение горнего духа, который проявляет себя и в устройстве мироздания, и просто вот в такой вот малой черточке.