Книга Кодекс 632 - Жозе Родригеш Душ Сантуш

Наконец, слегка запыхавшись от ходьбы, с веткой шалфея в руках, Томаш предстал перед дежурной медсестрой гематологического отделения и спросил, можно ли видеть Маргариту. Медсестра была новенькая, совсем молодая девушка, пухленькая, с пушистыми волосами; приколотый на груди бейджик гласил, что ее имя Кэндэйс Темпл. Сверившись с компьютером, англичанка поднялась из-за стола.

— Следуйте за мной, пожалуйста, — сказала она смущенно. — Доктор Пенроуз хочет с вами поговорить.

Томаш отправился за англичанкой. Дойдя до кабинета врача, Кэндэйс остановилась у двери и постучала.

— Doctor, mister Thomas Norona is here.

Очередная интерпретация его имени заставила Томаша улыбнуться.

— Come in, — послышалось из-за двери.

Кэндэйс удалилась, а Томаш вошел в кабинет, все еще слегка улыбаясь при воспоминании о том, как забавно произнесла медсестра его имя. Пенроуз грузно поднимался ему навстречу. Вид у врача был усталый, глаза печальные.

— Вы хотели поговорить со мной, доктор?

Врач указал Томашу на диван в углу кабинета и сам уселся рядом. Он тяжело дышал, словно пробежал кросс, а не перебрался из-за стола на диван.

— У меня плохие новости.

Врач замолчал, но выражение его лица говорило само за себя. От ужаса у Томаша на мгновение перестало биться сердце.

— Моя девочка… — прошептал он.

— К сожалению, все пошло по худшему сценарию, — объявил Пенроуз. — В организм вашей дочери попала какая-то бактерия, и сейчас она в критическом состоянии.

Красная, заплаканная Констанса застыла у стеклянной двери в палату и тихонько всхлипывала, прижав руку к губам. Томаш обнял ее за плечи. За стеклом — лысая голова на подушке — лежала их малышка, погруженная в забытье, находясь между жизнью и смертью.

Вокруг суетились медсестры, доктор Пенроуз отдавал им какие-то распоряжения. Осмотрев Маргариту и в очередной раз проинструктировав сестер, он вышел к перепуганным родителям.

— Она выживет, доктор? — спросила Констанса хриплым от страха голосом.

— Мы делаем все, что можем, — мрачно ответил Пенроуз.

— Но она выживет, доктор?

Врач вздохнул.

— Мы делаем все, что можем, — повторил он. — Но ситуация очень тяжелая. Костный мозг еще не начал работать в полную силу, и девочка практически беззащитна. Боюсь, вам следует готовиться к худшему.

Констанса и Томаш ни на шаг не отходили от палаты. Уж если их дочурке суждено умереть, папа с мамой будут рядом, не бросят ее одну перед лицом смерти. Наступил вечер, за ним пришла ночь; медсестра принесла стулья, и они сидели плечом к плечу, наблюдая за агонией собственной дочери.

В четыре утра задремавшие было супруги одновременно вскочили: в палате что-то происходило. Девочка, до этого метавшаяся по подушке, теперь лежала тихо, и лицо у нее стало совсем безмятежным. Медсестра кинулась за врачом. Приникнув к стеклу, Томаш и Констанса будто смотрели немой фильм, только это был фильм ужасов, самый жуткий в их жизни.

Врач прибежал через полминуты, растрепанный и заспанный, на ходу застегивая халат. Он склонился над пациенткой, потрогал ей лоб, пощупал пульс, приподнял веко, проверил показания приборов и о чем-то вполголоса переговорил с медсестрами. Одна из сестер указала на стеклянную дверь, за которой ждали родители, и врач с явной неохотой направился к ним.

— Здравствуйте, я доктор Хэкетт, — сказал он глухо.

Томаш крепко прижал к себе жену, готовясь услышать страшную весть.

— Мне очень жаль…

Норонья хотел что-то сказать, но только судорожно глотнул воздух. Ужас парализовал его, сердце остановилось, колени подгибались, подернутый пеленой взгляд никак не мог сфокусироваться на лице врача. Томаш не мог осознать, что самое страшное действительно случилось, что кошмар последних недель стал реальностью, что жизнь, казавшаяся вечной, обернулась одним вздохом, мгновенным всполохом зарницы в темном небе, что из мира навсегда ушли доброта и нежность, что славной, наивной мордашки своей Маргариты он не увидит больше никогда. Но потрясение, острая боль, обида на судьбу уже сменялись беспредельной нежностью к умершей дочери, пронзительной печалью отца, который знает, что на свете нет и не будет никого милее его девочки, что самый дивный цветок на лугу увял навсегда и никогда уже не расцветет.

«Прекрасных снов, дитя мое».

XIX

После смерти Маргариты Констанса и Томаш на многие месяцы потеряли интерес к жизни. Закрывшись от мира, они погрузились в общие воспоминания и цеплялись друг за друга, пытаясь выбраться из пучины. На фоне пережитого измена Томаша превратилась в нелепое и незначительное событие из далекого прошлого. Супруги, не сговариваясь, стали снова жить вместе.

В тесной прежней квартирке им было невыносимо тяжело. В каждом углу скрывалась история, каждая безделушка таила воспоминания, любой предмет был с чем-то связан. В первое время осиротевшие родители не решались войти в комнату дочери; их останавливало странное, противоречивое чувство: безумная надежда, что, открыв дверь, они вновь увидят свою девочку, и страх, что этого никогда не произойдет. Порог детской стал чем-то вроде магической черты, переступить которую было невозможно. Взглянуть в глаза реальности было слишком страшно, и пустая комната превратилась в храм Маргариты.

Когда Констанса и Томаш наконец решились войти в детскую и увидели рядком сидевших на кровати кукол, книжки на полке и аккуратно развешанные в шкафу платьица, они словно перенеслись в недавнее прошлое: таким щемяще реальным показалось им присутствие Маргариты. Сломленные горем, они бежали прочь и больше туда не возвращались. Оставаться в доме, пронизанном памятью о дочери, не было сил. Покинуть его было еще тяжелее.

Им стало ясно: больше так продолжаться не может. Они сбились с пути, позволили жизни утратить краски и смысл. Пришло время что-то изменить, очнуться, отойти от края пропасти. Как-то вечером, сидя бок о бок, молчаливые, подавленные, обессиленные, они наконец приняли решение. Пора порвать с прошлым. Выбраться на новую дорогу, отыскать путеводную звезду, вернуться к жизни.

Им нужен новый ребенок и новый дом.

Оставшихся от премии денег хватило на маленький домик в Санто-Амару-де-Оэйрас, на берегу моря. В этом доме они попытались зачать нового ребенка. Хотя, сказать по правде, мечтая о ребенке, оба думали о Маргарите.

Работа Нороньи пошла кувырком. В свое время он прельстился деньгами, чтобы спасти жизнь дочери, и та история казалась ему знамением судьбы, испытанием, которое он не сумел пройти. Томаш вновь и вновь возвращался мыслями к своему расследованию. И чем чаше об этом думал, тем сильнее захватывала его одна дерзкая идея. Норонья тысячу раз перечел договор с фондом, изучил его чуть ли не с лупой, стараясь выявить слабые места противника. Даже консультировался с братом Констансы Даниэлом, сотрудником юридической фирмы.