Книга Бескрылые птицы - Луи де Берньер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ибрагим то и дело подумывает о дезертирстве, но не знает дороги домой, да и понятие чести в нем слишком сильно. Осознание того, что все-таки недостаточно быть мусульманином, глубоко тревожит Ибрагима, но теперь он прежде всего турок, и в этом он черпает силы. Вдруг ставшие ненужными траншеи на высотках за Алеппо окутывает покоем, солдаты привыкают спать на траверсах, а Ибрагим мечтает лишь о возвращении домой и женитьбе на Филотее, в которую имел несчастье влюбиться еще в детстве; на Филотее, которая ему обещана и всегда была его судьбой. Он хранит для нее тяжелое ожерелье из золотых монет, украденное из покинутого армянами дома. Ибрагим не продал ожерелье, даже когда голодал, и давно носит с собой. Он не знает, жива ли Филотея, и она четыре года не получала вестей от жениха.
Филотея все так же в компаньонках у Лейлы-ханым, но теперь научилась в часы пустоты сидеть абсолютно неподвижно, в совершенстве освоив роковое искусство ожидания. Вокруг редкостная коллекция часов Рустэм-бея синхронно стирает время, отбивая часы и оттикивая месяцы. Филотея все так же красива, но теперь глаза ее светятся не живостью, но грустью, и она уже не глядится в зеркало, чтобы сделать лицо еще прелестнее, как учила Лейла. Нынче внутренний взор Филотеи стремится увидеть, что скрыто за скудным черным горизонтом зримого.
Помню, однажды пришел Ибрагим и прочитал стих, который он сочинил. Он сказал, что услышал его от торговца с Крита, но запомнил плохо и досочинил сам. Вот что он прочитал:
Я поцеловал твои красные губы и мои губы стали красными
И я отер губы и платок обагрился красным
И я омыл его в реке и река сделалась красной
И растеклась красным
До дальнего берега и
До середины моря
И орел слетел напиться
И крылья его окрасились красным
И прочь он полетел
И выкрасил солнце
И всю луну.
Он дернул плечом и сказал: «Это вроде как рассвет и закат».
Потом он сказал: «Пташка, у меня еще есть стих для тебя, только его нужно шептать». Я сказала: «Ну шепчи». Он наклонился ко мне и прошептал на ухо другой стих, а я закрыла глаза и чувствовала, как его губы касаются моего уха, какие они мягкие, и какое нежное у него дыхание, а стих был такой:
Твои уста — сахар,
Ланиты — яблоко,
Перси — рай,
А тело — лилия.
О, поцеловать сахар,
Откусить яблоко,
Распахнуть рай
И открыть лилию.
Я стояла с закрытыми глазами, и только голуби ворковали в красных соснах, и до меня не сразу дошло, про что этот стих, а когда поняла, кровь бросилась в лицо, и покраснели уши.
Я поразилась, что он такое прочел, а когда открыла глаза, его уже не было, и казалось, я вся горю, и пришлось сесть.
Колонна не в ногу шагавших солдат устало втащилась в Эскибахче. Ее возглавлял взопревший лейтенант Гофредо Гранитола, дальний родственник знаменитой сицилийской семьи, недавний ветеран сражений под Исонцо и Капоретто. Он и его солдаты несколько дней топали из Телмессоса и пребывали не в том настроении, чтобы флиртовать, играть в футбол или, на худой конец, распевать под мандолину оперные хоры. Выданная карта не соответствовала местности даже приблизительно, а спросить у кого-нибудь направление оказалось весьма затруднительно. Во-первых, никто из солдат не знал ни слова по-турецки, а во-вторых, гражданское население разбегалось и пряталось, едва их завидев. Благодаря массовому дезертирству из армии и трудовых батальонов окрестности зачумили бандиты — греки, черкесы, армяне и турки азартно состязались в разбое. В результате народ привык бояться одного вида вооруженного человека, особенно в обносках формы. Не получая разумного совета, солдаты изрядно протопали лишку и теперь, голодные, грязные, измученные жаждой, волдырями на ногах и саднящими солнечными ожогами, были весьма не в духе.
— Лучше пусть городишко будет стоящий, — не раз повторил лейтенант Гранитола, обращаясь к сержанту Оливе. — Если он окажется очередной вшивой дырой, клянусь Девой Марией, я кого-нибудь пристрелю.
Их направили сюда, потому что на карте Эскибахче выглядел значительным населенным пунктом, а посему в нем следовало разметить гарнизон, чтобы жители с полным правом вкусили привилегии настоящей итальянской оккупации; возрадовавшись, отряд вздохнул с облегчением, когда, миновав покосившиеся побеленные надгробия мусульманских могил, вышел из сосняка и на входе в город узрел питьевой фонтанчик и водный павильон в неоклассическом стиле, щедро преподнесенные городу в 1919 году Георгио П. Теодору для всеобщего блага и утешения.
Утомленные солдаты добродушно ухмылялись, глядя на старуху в темном дверном проеме: бабка внезапно окаменела и уронила на пол блин, который перед тем вращала на палке. Потом подхватила его, метнулась в дом и выскочила через черный ход. Все еще с блином в руке она бросилась на площадь, разнося весть о нашествии.
— Объявите людям привал, — проинструктировал сержанта Гранитола. — На полчаса.
Сбившись в кучу, изнуренный отряд выслушал наставления сержанта: привал всего на полчаса, вволю напиться, ополоснуть рожи и не разбредаться, иначе, видит Святая Дева, он их раздолбает, как сам, ядри его, Господь, и отправит домой к мамочкам с оторванными и запихнутыми в жопу яйцами. Угрозы сержанта Пьетро Оливы, высокорослого, с насмешливыми темно-карими глазами, черными, ниспадавшими на высокий лоб волосами и ученым видом флорентийского священника, солдаты выслушали без всякой обиды.
Налитые водой животы и получасовой отдых на косогоре среди сосен восстановили боевой дух настолько, что солдатики ожили, но к тому времени отпала необходимость вести их в город, ибо город сам к ним пришел. Отряд оказался в окружении молчаливой, но напряженно любопытной толпы стариков и малолетних ребятишек, а также нескольких женщин, ради приличия прикрывавших носы и рты платками. Попадались и перекошенные силуэты мужчин помоложе — военных калек, кому хватило везенья или решимости добраться домой. Дюжины немигающих карих глаз сосредоточенно разглядывали солдат с бесцельным вниманием — так обычно наблюдают за случкой собак.
Разнесся слух, что прибыли настоящие солдаты, никакие не бандиты, и горожане взаправду им обрадовались. Всех жандармов, кроме двоих, забрали на войну — многие отважно и успешно сражались в Галлиполи, — и с той поры было весьма затруднительно получить хоть какую-то защиту от разбойников. Многажды призывали Искандера как владельца прекрасного ружья, изготовленного в Смирне Абдулом Хрисостомосом, но, к великому огорчению гончара, всякий раз было уже слишком поздно, и ему так и не удалось никого подстрелить. До сих пор он использовал ружье лишь для охоты, да еще находил удовлетворение в том, что, закончив обжиг, устанавливал на изгороди треснувшие или с брачком горшки и разносил их вдребезги. Бандита пристреливал Рустэм-бей, всегда успевавший первым, словно удача снобистски оказывала почет его положению.
