Книга Великий Сатанг - Лев Вершинин

Это Дархай, и нужно быть дархайцем, чтобы понять цену того, что прозвучало с трибуны.

А старый премьер стоит, опершись обеими руками о полированные обочья возвышения, и спокойное лицо его светится физически ощутимым, почти отеческим благодушием.

Потом оборачивается и устремляет мерцающий взгляд прямо в камеру.

– Что же касается вас, любезный гость, — говорит он, и дон Мигель, доселе с огромным интересом наблюдавший трансляцию, отшатывается, — то вот вам и случай поговорить наедине. Для нас обоих не так уж важно, что связь будет односторонней. Вам, в сущности, нечего сказать.

Он не ошибался никогда, и он не ошибается сейчас, маршал Тан Татао, премьер-министр кабинета Его Величества. Они сейчас и впрямь все равно что наедине. Некому их подслушивать. Весь Дархай высыпал сейчас на улицы, и никто не сидит у стереовизоров. Из проходных остановившихся заводов, не завершив смену, выбегают рабочие вперемешку с сотрудниками дирекции и вливаются в ликующие толпы; дети сигают в окошки классов, а преподаватели… да что там!.. некому их подслушивать…

– Я ознакомился с вашим меморандумом, Президент дель Сантакрус, — совершенно правильно выбирает необходимую из многочисленных фамилий дона Мигеля маршал Тан. — И мне, к великому сожалению, нечем обнадежить вас. Дархай еще не стоит на ногах. Нам необходимы еще пятнадцать спокойных лет. Минимум десять. В крайнем случае пять. Но не меньше. Именно поэтому мы не собираемся в ближайшем будущем строить космолеты. Можем. Но не будем. Необходимо залечить раны…

Он хмурится, накручивая на палец пушистую бровь.

– Разумеется, мы готовы оказать вам гуманитарную помощь. Продовольствие. Техника. Медикаменты. Безвозмездно. При одном условии: доставка ваша.

Это приговор. Окончательный и бесповоротный. И маршал Татао делает попытку подсластить пилюлю.

– Вам нужно продержаться, Президент дель Сантакрус. Мы, дархайцы, не забыли, чем обязаны лично вам. Продержитесь, прошу вас. Пятнадцать лет. Может быть, даже меньше. Наша программа космостроения уже разработана. Когда-нибудь, скоро, мы придем… и цивилизуем вас…

Жестоко сказано. Тан Татао слишком поздно осознает это и пытается исправить дело шуткой:

– Так сказать, исходя из элементарных принципов демократии. Что же касается конкретного пункта вашего обращения…

Дон Мигель замирает. Неужели? Если да, то это шанс. Реальный шанс. Хоть немного. Хоть самую малость. Стоит этому бесстрастному старику сказать «да», и цивилизация уцелеет без дархайской помощи. Ну же, ну! Скажи «да», старик! Кто посылал тебе караваны, когда тебя гоняли по джунглям? Кто вырастил твою армию?.. Я немногого прошу: хотя бы несколько граммов, чтобы не умерли двигатели последних космолетов…

– Как я и сказал, мы готовы оказать любую потребную помощь. Но…

Маршал Тан вскидывает брови, заправляя их за уши, и в глазах его появляется совершенно искреннее, абсолютно не ложное недоумение:

– …дело в том, что ни мне, ни моим специалистам, ни исследователям, в общем, никому на Дархае не известно, что такое боэций. Вы ничего не напутали, Президент дель Сантакрус?..

Кажется, премьер Его Величества продолжает еще что-то говорить. И напрасно. Губы его шевелятся, но дон Мигель ничего не слышит. Он обмякает в кресле, и адъютантик, шестым чувством заподозрив неладное, мечется по кабинету, не соображая — то ли звать врача, то ли искать аптечку. «Заботливый мальчик, — успевает подумать дон Мигель, с ужасом ощущая, что тело становится чужим и непослушным. — Руки! Мои руки!.. О Господи, помилуй, только не это! Не хочу опять этого, Господи! Не хочу!.. Спаси, Боже великий, милостивый!..»

И Бог, который, наверное, все-таки есть, не может устоять перед исступленной искренностью человеческой мольбы. Господин пожизненный Президент Демократического Гедеона тихо закрывает глаза и медленно засыпает; ему уже не страшен паралич… ему хорошо… тихо… спокойно… и дон Мигель никогда уже не узнает — хотя, возможно, это и к лучшему — о том, что именно сейчас, именно в этот миг в своей спартански обставленной резиденции, в собственной постели, неизмеримо далеко отсюда, корчась в жестоком приступе астмы, пытаясь выдавить из посиневших губ хотя бы подобие крика, трудно, мучительно трудно, гораздо горше, чем Президент, умирает Председатель Совета Единого Ормузда, дорогой коллега Хаджибулла…

Глава 9 «И что же нам делать теперь?..»

Корабль. Орбита. Демоны

12 октября 2233 года по Галактическому исчислению

– Мне кажется, это все-таки было неправильно, господин полковник…

Оторвавшись от картотеки, Джанкарло эль-Шарафи поднял взгляд на второго помощника и с огромным интересом смотрел на него до тех пор, пока мальчишка не затоптался на месте, ища, куда бы деть ставшие внезапной обузой руки.

Уши его налились пунцовым огнем.

Боже, какой кретин! Собственно, все они теперь такие. Уроды. Этот еще из лучших. Умеет сколько-то соображать. Интересуется старой эстрадой, даже исполняет под банджо кое-что из репертуара незабвенной Ози. И все равно — кретин. Да еще и позволяющий себе забывчивость насчет того, в каких случаях лейтенанты имеют право обращаться к полковникам. И как конкретно это следует делать.

Обычно господин эль-Шарафи редко вспоминал о своем звании, относясь к эполетам как к печальному капризу судьбы. С юности его увлекало прекрасное, и состояние семьи вполне позволяло удовлетворять эту страсть. Тем более что отцу, человеку хоть и современно мыслившему, а все-таки изрядному традиционалисту, представлялось престижным иметь сына-искусствоведа, коль скоро уж мальчик твердо решил идти против семейных канонов. Правда, отец показал характер: он изолировал Джанкарло от детей, заявив, что картинки картинками, а семейное дело нуждается в продолжателе. Мать, как всегда, поддержала отца, стерва жена купилась на отступное, а Джанкарло в те дни было, в сущности, все равно; значительно больше его интересовали вернисажи, где он порой и сам выставлялся, мечтая о карьере художника. И самое забавное, что у него, это признавали все, были неплохие задатки…

Что сказать? Жизнь распорядилась иначе. В одночасье, как раз накануне Катастрофы, скончался отец, и ни о каких похоронах, разумеется, не могло идти и речи. Никому, кроме Бога, неведомо, что творилось в те дни на Земле, да и пожелай он попасть туда, это все равно было бы неосуществимо. Семейное дело перестало существовать. Сбережения необъяснимым образом исчезли. Почти исчезли, скажем так. И в довершение всего без вести пропал космолет, увозивший с Земли (отец был дальновиден и прозорлив; у него, что называется, имелось чутье) мать и обоих детей.

Было нелегко. Но помогли старые связи. Не собственные, конечно, — отцовские. А после все покатилось по накатанной колее, и однажды настал миг, когда едва оперившийся капитан политического надзора эль-Шарафи понял, что новая стезя ему даже по нраву. И все же вынужденная жизнь не могла стать смыслом бытия. Красивая мысль! Нельзя исключать, что именно образность мышления и помогла молодому интеллектуалу сделать карьеру в аппарате язвительного, порой старчески капризного, но тонко разбирающегося в кадровых вопросах господина пожизненного Президента Демократического Гедеона…