Книга Гилгул - Иван Сербин

— Добрый день, профессор, — услышал он словно сквозь вату голос Кости. — Проходите, пожалуйста, присаживайтесь. Давайте пока заполним протокольчик. Документик ваш позвольте, я данные спишу. Благодарю… Костин голос мешал. Он был ядовит и отравлял душу. По капле. Мягкой вежливостью обвивался вокруг сердца и сдавливал его, замедляя биение и призывая смерть. Саша вздохнул поглубже, стараясь успокоиться. Ему нужно отсюда выйти. Выйти, чтобы исполнить то, что он должен исполнить. У него еще есть время. До вечера. «Интересно, — подумал он отстраненно, — что означает слово „вечер“ в понимании Леонида Юрьевича? Семь? Восемь? Девять часов? Позже? Или, наоборот, раньше? Нет, раньше девяти вряд ли. Они разговаривали в девятом часу и Леонид Юрьевич сказал, что у Саши в запасе сутки. Значит, будем считать, девять. К девяти Предвестник должен быть мертв». В эту секунду Саша понял, что именно подразумевал Потрошитель, когда говорил об Апокалипсисе. Боль и ужас Адмы. Вот такие Кости везде. Левиты. Они все левиты. Служители ужасного Бога! На каждом более-менее значимом посту. Пугающие и боящиеся. Пугающие тех, кто внизу, и боящиеся тех, что сверху. Трех всадников. Белого, рыжего и черного. А те боятся стоящего над ними. Четвертого всадника. Всадника бледного, имя которому Смерть. У каждого из четверых будет свой страх. Страх повсюду. Страх, когда человек боится жить и вместе с тем боится умереть. И пришедший ЗА НИМИ шестой ребенок. Имя ему Ад. Ужасный, всесильный Бог, которого боятся все, в том числе и Предвестник. Тотальный страх. Страх, достигший абсолюта, ставший принципом существования. Это и будет Ад. Самый настоящий. Апокалипсис. «Зверь». Слово-аллегория, выражающее степень ужаса, испытываемого по отношению к тому, кто придет шестым. Саша должен выполнить свой долг. Он обязан спасти души, которые еще можно спасти. Ради этого он и шел сквозь время, ради этого умирал и воскресал, чтобы снова умереть. Саша открыл глаза.

— …узнаете этого человека? — спрашивал Костя, указывая на него.

— Э-э-э… Мне кажется, это тот самый юноша, с которым мы посещали одного… э-э-э… несомненно, больного молодого человека, содержащегося под охраной в Институте Склифосовского. Но, должен заметить, с момента нашей встречи внешность его претерпела весьма значительные изменения, причем далеко не в лучшую сторону.

— Он упал, — объяснил Костя, улыбаясь.

— Что? — Профессор повернулся к нему и рассеянно кивнул, вновь посмотрев на Сашу. — Может быть. Хотя… Знаете, я вам почему-то не верю.

— И правильно делаете, — засмеялся Костя. — Правильно делаете. Кто же верит сотруднику правоохранительных органов? Здесь же работают одни лгуны. Верно, профессор?

— Ну зачем же так однозначно, — смутился тот. — Просто юноша может не сказать вам правды, исходя из личных соображений, например, в том случае, если его побили сокамерники.

— Что-то я не пойму вас, профессор. — Костя поднялся, обошел стол, сел прямо на крышку так, чтобы быть вплотную к посетителю. — Во-первых, откуда вам известно, что данный, как вы выражаетесь, юноша, содержится под стражей? Во-вторых, вы что, хотите сказать, будто сотрудники правоохранительных органов попустительствуют рукоприкладству во вверенных им исправительных учреждениях? Так, по-вашему, получается? — Он слегка повысил голос, не до крика, но ровно настолько, чтобы профессор понял: страж порядка недоволен его ответами.

— Я только хотел сказать… — нерешительно произнес профессор, переводя взгляд на Сашу, словно спрашивая: «Что здесь происходит?» — Знаете, молодой человек, — добавил он, — судя по вашей манере вести беседу и по тому, что царапины на лице этого юноши, — кивок в сторону Саши, — совсем свежие, у меня такое ощущение, будто я перенесся лет на пятьдесят назад. Во времена НКВД Ежова и Берии.

— Очень уместное замечание, профессор, — лицо Кости напряглось и помертвело. — А вам известно, что этот «юноша» убил шесть женщин и собственноручно удавил своего коллегу по работе?

— Как? Не может этого быть.

— Может, профессор, все может быть. Последняя его жертва — ваша студентка. Юля Ленина. Помните такую?

— Разумеется, помню, — потерялся профессор. — Но то, что вы говорите, это… абсолютно невозможно. Я вам не верю.

— Ну что же, прекрасно. — Костя поставил ногу в щегольской начищенной до зеркального блеска туфле на стул, между ног профессора, полюбовался ею, скомандовал негромко, словно между прочим: — А ну-ка, встать, выб…ок.

— Что? — На лице профессора появилось озадаченное выражение. Костя поднял на него равнодушный взгляд.

— Я сказал: встать, — и, почти не размахиваясь, ударил профессора по лицу. Это нельзя было назвать ударом в полном смысле слова. Костя лишь легко «мазнул» ладошкой по чисто выбритой профессорской щеке. Точно так же, как сделал это бритоголовый амбал на Арбате с Сашей. Тот же жест, та же небрежная легкость, то же равнодушие во взгляде, та же пустая насмешливость. «Они не считают нас за людей, — подумал Саша. — Так человека не бьют. Так бьют раба, покорное животное, на которое достаточно лишь замахнуться, чтобы оно испуганно поджало хвост».

— Вы что себе позволяете, молодой человек? — возмутился профессор.

— Заткни пасть, старый п…рас, — спокойно, промокая уголок глаза мизинцем, сказал Костя.

— Сейчас, слава Богу, не тридцать седьмой год! — не унимался профессор. — Вас никто не боится!!! Я на вас быстро управу найду.

— Да, — согласился Костя. — Сейчас не тридцать седьмой. Сейчас хуже! — Он наклонился вперед, схватил профессора за отворот пиджака и рывком вздернул на ноги. — Стоять. Ты кому это грозить вздумал, а? — И уставился на профессора тяжелым немигающим взглядом. — Я тебя в лагерную пыль сотру, козел старый.

— Я знаком с профессором Мальцевым…

— А мне по хрен, с кем ты знаком, — лениво ответил Костя и тут же сменил тон на подчеркнуто доброжелательный. — Что же это вы, профессор, со студенточками своими спите? — Профессор побледнел. — Оценки заставляете отрабатывать? — Оперативник снова промокнул уголок глаза. — Черт, попало что-то… А если об этих ваших «невинных шалостях» в институте станет известно? Как тогда, а? Между прочим, вы хоть знаете, какой срок полагается за принуждение к сожительству, профессор? Пять лет. А ну как я завтра приглашу сюда ваших студентов и сниму с них показания? Вполне ведь можете на уголовное дело нарваться. А если и не нарветесь, то с работы вас уволят — это на раз. Причем с «волчьим билетом». Заграница — симпозиумы разные и все такое прочее — для вас накроется. Из всех ученых союзов, ясное дело, вышибут. И останетесь вы, профессор, один-одинешенек на старости лет. Никому не нужный, без работы, без денег.

— Я… Да как вы смеете! Это наглая клевета! — Лицо профессора пошло пятнами. — И… вы плохо думаете о людях! Мои студенты никогда не совершат подобной низости! Костя засмеялся и толкнул профессора в грудь. Тот плюхнулся на стул.

— Еще как совершат, профессор. Еще как совершат, — уверенно заявил оперативник. — Помяните мое слово. Сталинская школа, она, знаете, живуча. И по сей день живее всех живых. Нет, — он усмехнулся, — не подумайте ничего дурного. Меры физического воздействия в наших органах никогда не применялись и применяться не будут. Все строится исключительно на добровольном сотрудничестве. — Он усмехнулся многозначительно. — Никакого принуждения. Просто намекнем, что в случае отказа направим официальное требование о переэкзаменовке. Мол, по имеющимся данным, оценки, проставленные профессором таким-то таким-то ученикам, проставлены незаконо, на основании… И подробненько распишем, что к чему. Мол, по фактам принуждения к сексуальным контактам студентов и студенток такого-то и такого-то курса профессором таким-то, возбуждено уголовное дело.