Книга Подсолнухи - Василий Егорович Афонин

у Алены по болезни выпал год. Алена в двадцать лет разве такая была, как сейчас, — гибкая, ровно ветла. А Мария к двадцати годам стать и поступь обрела женскую. Походка, движения, поворот головы, узел рыжеватых волос. Да так и осталась, раз и навсегда оформившись, что в двадцать, что в двадцать пять, что в тридцать пять. Располнела лишь, рожая, а это ей еще более женственности добавило, привлекая. Но привлекать некого было.

Самые счастливые годы в жизни Алены — детство. А еще — годы девичества. Ах, шестнадцать лет! И семнадцать! И восемнадцать-девятнадцать! Времечко серебряно-золотое, незабываемое. Окунуться бы еще хоть разок в пору ту, а лучше бы заново начать, оттуда, с предсвадебных дней, отступить на несколько месяцев, дней даже, от свадьбы, как стала Алена встречаться с Прокопием. Да нет, ничего в жизни не повторяется, ничего и не вернешь. Вот и двадцать ей, осень. Сентябрь, октябрь. В ноябре в первых днях, на праздники, была свадьба. Все, Алена, закончилось детство твое, юность твоя…

Когда Алена пошла в четвертый класс, а в ненастье заболела, Прокопию было уже двадцать лет, был он парнем, зачесывал чуб, носил, сдвигая набок для форса кепку-восьмиклинку, носил сапоги, ухаживал за девками. Жил с матерью, четырехклассную школу закончил, а во вдовинскую не пошел, не захотел дальше учиться, и все, ничего мать поделать с ним не могла. С ленцой был от рождения, матери помогал, да и то с напоминаниями — дров привезет, распилит, сена заготовит. А в избе, по двору — все мать сама, пока силы были. Вне дома Прокопий тяжелую работу никогда не делал, то он учетчик, то бригадир, то заготовитель — по деревням ездил, тряпье собирал, овчины. Появилась возможность устроиться лесником — бросил заготовки, перешел в лесники, чуть ли не двадцать лет уже одним делом занят, менять не намерен. По нему работа, ни с какой другой не сравнима, радешенек ей.

— Не мужик, — хмурился Трофим Лукич. — Что же ты, доченька?!

И правда, женского было в нем немало, в Прокопии, бабьего. Пухлые щеки, он и бриться-то стал к тридцати годам, пухлая грудь. Любил поговорить о третьем, продолжить разговор сплетней, подсмеяться над кем-то, над собой и шуток не переносил, а уж насмешек…

Летом семилетку закончила Алена, в сентябре пятнадцать исполнилось ей, осень-зиму пробыла она подле матери, блины-пироги печь училась, щи-супы варить, носки-варежки вязать. И еще год. А с весны своей семнадцатой, как зазеленела трава, принялась телят пасти: телятницей определили ее. Летом за телятами только и ухода, что выгони утром на пастбище, на поляны невытоптанные, в полдень на водопой сгоняй, вечером на водопой, перед загоном. С мая по октябрь, когда телята в летних загородках находятся, навоз собирать-выбрасывать не нужно за ними. А зимой хлопотно.

Тогда-то и стала Алена, на семнадцатом году, вечерами приходить на правый берег Шегарки, к конторе под тополя, где по теплу из вечера в вечер собиралась вся деревенская молодежь — парни и девки, кого уже невестами, женихами называли, подростки, пробующие курить, поглядывающие на взрослых, десятилетние ребятишки, мечтающие быстрее повзрослеть.

Вернется Алена вечером, загнав телят, делает что-либо по дому, заменяя мать, а сама все прислушивается, не послышатся ли на деревне звуки Прониной гармошки, особо грустные в тихие сумеречные часы, звуки, пронизывающие тебя насквозь. Слушает, ждет, когда можно будет оставить домашние дела, переодеться и уйти, почти бежать, не чуя ног своих, исходивших версты за стадом, торопиться на зов гармошки с края деревни через мост к тополям. Волосы зачесаны, коса, на шее косыночка, губы полураскрыты.

Два года разница в возрасте совсем небольшая, в детстве и отрочестве была она почти незаметна, а в юности развела Алену с Марией. Алене шестнадцать, Марии восемнадцать. В шестнадцать лет ты еще девчонка, стесняешься выйти вечером под тополя, а в восемнадцать уже девушка, девка, невеста. В восемнадцать лет Мария была первой невестой по деревне, первой красавицей по деревенским меркам, и конечно же Прокопий ухаживал за нею, провожал с гуляний, считаясь ее женихом, как считался он женихом других девушек, своих ровесниц, с кем когда-то гулял до Марии.

В двадцать лет Мария родила от Прокопия сына, но Прокопий не женился на Марии вопреки ожиданиям деревни, и деревня заговорила, обсуждая новость: кто что хотел сказать, тот то и сказал. Мария сидела дома с ребенком, Прокопий занимался своими делами, не слыша злословия, хотя злословили больше не над ним, а над Марией. На двадцать втором году Мария родила от Прокопия дочь, но и тогда Прокопий не женился на Марии. Деревня притихла, не зная, как истолковать небывалый случай. Забот у Марии добавилось и без того, а Прокопий — спокоен, ходит по деревне, будто ничего и не произошло. В ту пору и заменила Алена Марию, Прокопий начал ухаживать за нею. Алене двадцатый год, Прокопию тридцатый. В мае первый раз подошел к ней, а в ноябре поженились — свадьба, Алена Чугаева стала Аленой Терехиной. Свадьба — всем на удивление.

— Мария, — спросила Алена подругу, видя, что та гуляет с Прокопием, — что же, глянется он тебе, Прокопий? Любишь его?

— Кой черт — глянется! — фыркнула Мария. — Нос торчит как сук. Зубы кривые. А ходит! Разве так мужик должен ходить?!

— Чего ж гуляешь тогда?

— А с кем и гулять? — удивилась Мария. — Оглянись, копновозы одни.

Гулять ей действительно было не с кем. Алена родилась в сорок первом году, Мария за два года до начала войны, а Прокопий и того раньше. В войну бабы не рожали почти. Но и с Марией, хоть и постарше была она… как-то так случилось, что не оказалось у нее по деревне ни ровесниц, ни ровесников. Или хотя бы года на два-три постарше ребят. Самой взрослой она была под тополями, за нею шла Алена со своими ровесниками и ровесницами немногочисленными, они-то и ухаживали друг за другом, а еще ниже — подростки, копновозы, как называла их Мария, возившие на быках, конях копны в сенокос. Прокопий на восемь лет старше Марии. И пара, и не пара. Позвал — пошла, другого выбора нету. А такой ли был ей парень нужен…

Роста Прокопий выше среднего, фигура нескладная, не мужичья, длинный острый нос, кривые, желтые от табака зубы, белесый неукладистый волос, который и чубом-то не держался, зачесывай не зачесывай, а свисал на левый глаз. Но мужику красота ни к чему, повелось считать. Бабе красоваться. Не урод, не немой, не картавый, не горбатый, не хромой, не кривой, не заика. Присмотрелись с детства, привыкли, вроде все нормально в нем. Э-э, скажет иной, да