Книга Поздний развод - Авраам Бен Иегошуа

Русский раввин открывает дверь, впуская поток ослепительного света, – сам он, воспользовавшись моментом, проскальзывает наружу, и фалды его грубой армейской шинели громко хлопают у него за спиной, в то время как каллиграф-йеменит бережно обращает свои письменные принадлежности в узелки. Рабби Машаш занимается тем, что собирает бумаги, престарелый рабби Авраам мелкими шажками движется к выходу, а Иегуда не отрываясь смотрит на меня, и в глазах его – тоска. И в эту минуту мне становится совершенно ясно, что жить без меня он не сможет.

– Мистер Каминка, – обращаются они к нему. – Вы не хотели бы провести с нами сегодняшний седер? Ведь вы об этом, разумеется, не забыли?

Он смущен… Он неуверенно кивает головой:

– Может быть… Я… может быть, ненадолго…

Йеменит трогает его за рукав:

– Но вы понимаете, что приглашение относится только к вам. С этой минуты вам запрещено находиться вместе с этой женщиной в одном помещении.

Каким дураком он должен сейчас чувствовать себя, какой тряпкой – доведенный до отчаяния старый человек, пытающийся пожать мне руку.

– Сказал ли я тебе, что дал Аси нотариально заверенную доверенность на случай чего-то непредвиденного?

Он пытается освободить свой рукав от мертвой хватки йеменца, желая сказать мне что-то еще.

– Так что в случае чего у тебя есть на кого опереться…

Я ему не ответила. Но внутри у меня непрерывно билась одна и та же мысль – ведь я и в самом деле никогда его больше не увижу… И вот-вот он исчезнет… исчезнет из моей жизни навсегда. Как это могло случиться… Как случилось? Но это случилось… А я все не могла в это поверить. А они, судьи, уже выталкивали его наружу, мягко, но непреклонно, туда, где в полный рост стояли сорняки и земля вокруг была мокрой после того, как утром я полила ее. Оказавшись снаружи, они огляделись и вдруг разом устремились навстречу появившимся неведомо откуда доктору Нееману и Авигайль, которые торопились не пропустить процедуру моего развода. Доктор Нееман стал пожимать достопочтенным раввинам руки, отпуская одну за другой свои знаменитые шуточки, в то время как Авигайль, задыхаясь, ворвалась в библиотеку, где находилась я.

– Все уже закончилось, – сказала я, и удивилась, как просто все звучит. – Все кончилось.

– Не может быть, вы уверены? – спросила она. И тут, разом поняв смысл моих слов, она обняла меня, крепко прижав к груди. – Это на самом деле… совсем-совсем закончилось? Что за безумный, что за сумасшедший день у нас сегодня!

– Пошли, все уже началось!

Он пытается поднять меня, выманить из постели, соблазненный обретенной мною новой свободой. Муса тоже вваливается в палату, натыкаясь на кровати. Ихзекиель откалывает одну из своих отработанных штучек. Он валится на пол, лежит, не открывая глаз, и говорит, что не в силах двинуть ни ногой, ни рукой. А Муса начинает снова стонать: «Они уже приступили к еде».

Я поднимаюсь с кровати, на мне все еще белый халат, надетый поверх полотняного костюма.

– Хорошо, – говорю я этим двум клоунам, устроившим представление исключительно для меня. – Хорошо. Я пойду с вами. Но только до столовой.

Они идут по обеим сторонам от меня, словно несут по воздуху, а я скольжу между ними по дорожке, не выпуская из рук книгу, которую читала в постели. В воздухе свежо. Мы проходим мимо библиотеки. В ней горит свет, как если бы там внутри кого-то ожидали. Я чувствую, как сильно бьется мое сердце… Но я должна туда заглянуть. Дверь, которую я закрывала, снова открыта, чашки убраны, но на полу по-прежнему толстый слой застывшей грязи. Слабый свет позволяет рассмотреть ряды книг на полках, их грубые переплеты. Глядя на них, я испытываю глубокую печаль: ведь они – последние свидетели одного брака, которому здесь был положен конец. Он хотел меня о чем-то спросить, но раввины утащили его прочь от меня. Переполненные окурками пепельницы оставлены на столе. Исчерченная какими-то знаками бумага сиротливо белеет среди этого бедлама. Я беру ее в руки. Это – все, что осталось от первого варианта соглашения о разводе, которое Кедми принес мне и которое отец порвал в клочки. На этом самом месте совсем недавно Аси вышел из себя настолько, что поранил самого себя.

За моей спиной Ихзекиель и Муса ждут, замерев, как статуи; время от времени они начинают хныкать: «там уже все началось». «Вот-вот все будет съедено, вот-вот они начнут петь. – Ихзекиель выключает свет. – Идем же…» Сквозь притуманенные стекла я вижу свет расположенных неподалеку домов из соседних поселков, слышу завывание собаки. Лай доносится издалека. Может ли быть, что это наш пес, Горацио? Может ли быть, что она уже дожидается, стоя у больничных ворот, забросив за плечи пятнистый, оливково-коричневый свой рюкзак, в грубых солдатских ботинках, – стоит и поджидает меня? Я мечтаю лишь о том, чтобы уйти поскорее… уйти и забраться под свое одеяло, но они снова безжалостно вытаскивают меня на дорожку, ведущую прямо к залитой огнями столовой, на пути к которой к нам присоединяется большая группа врачей и медсестер, покатывающихся со смеху от шуточек доктора Неемана; тут же нельзя не заметить ни на что не похожую кепку молодого рабби из России… Кажется, его зовут рабби Субботник. Что заставило его вернуться… Может быть, я ошибаюсь… Нет, услышав этот голос, ошибиться невозможно, это его голос и это его длиннополая красноармейская шинель. Они сначала догоняют нас, потом идут рядом. Но в конце концов вырываются вперед и первыми достигают широко открытых дверей столовой – той конечной точки, до которой я хотела дойти. Но не дальше.

– Оставьте меня здесь, – бормочу я, но Ихзекиель не желает об этом даже слышать; если я откажусь посетить с ними вместе пасхальный седер, угрожает он, то прямо сейчас он рухнет на пол. Муса всей грудью вдыхает ароматы еды, но он, словно цепью, прикован к Ихзекиелю, он без него – никуда, и не переступит даже через порог, так что выбора у меня нет, и вместе со всеми я попадаю внутрь, где воздух заполнен звуками песнопения, повсюду царит неразбериха, столы составлены гигантским квадратом, на котором ослепительно белеют накрахмаленные скатерти с горами мацы, похожей на страницы Брайля для слепых, в больших, без этикеток, бутылях просвечивает что-то жидкое – скорее всего, свежевыжатый сок; здесь же разбившиеся на группы и группки пациенты, медсестры и обслуживающий персонал вперемежку с представителями администрации – и все это, вместе взятое, производит шум, подобный тому, что производит море в час прилива. За отдельным столиком – семья: трое начищенных до блеска ребятишек – тех, что допоздна играли на лужайке, но теперь с ними их очаровательная мать, муж которой, молодой врач из Америки, недавно зачисленный в штат больницы, весело смеется неподалеку и выглядит абсолютно счастливым; судя по всему, это его первый седер в Израиле. У меня нет объяснения тому, что при моем появлении все встают, – остается предположить, что виною всему мое белое одеяние из льна, которое не может скрыть накинутый поверх него белый же халат, и книга, которую я не выпускаю из рук. Все разом встали со своих мест, повинуясь знаку, поданному русским раввином, – сам он тоже встал и теперь глядит на меня своими темно-синими, широко раскрытыми глазами, и у меня нет сомнения, что он не успел еще забыть, кто я. Он аккуратно держит чашку двумя пальцами – точно так же, как сегодняшним утром, и мягким своим и в то же время сильным голосом произносит первые слова благословения, ложащегося над пасхальным вином: