Книга Сен-Жюст. Живой меч, или Этюд о счастье - Валерий Шумилов

Гневно махнув рукой, Сен-Жюст отпустил чиновников.

Чуть позже он вообще велел арестовать весь муниципалитет Страсбурга, страсбургского дистрикта, а заодно сместил и все административные власти департамента Нижний Рейн. Еще через несколько дней была смещена администрация соседнего департамента Мерт, недостаточно энергично проводившая реквизиции. Смещенные власти замещались временными комиссиями из «назначенных надежных патриотов».

Сен-Жюст не колебался. Принятая по его предложению Национальным собранием «временная революционная конституция Франции» наделяла любого представителя Конвента в миссии диктаторскими полномочиями, и настало время воспользоваться собственным законом. Единственной помехой ему могли стать другие лишние представители народа, находившиеся здесь же, но они не смели с ним спорить, – ни Мило, ни Малларме, ни Субрани, ни другие (вскоре по требованию Сен-Жюста они были отозваны в Париж), – он был не только депутатом, но и членом правительственного Комитета, отвечавшим вместе с Карно за военное положение Республики.

Решительные действия требовали беспрекословного повиновения властей. Именно этим, а не заменой якобы недостаточно исполнительных революционных чиновников на других более исполнительных, и диктовалась смена департаментской администрации. Назначенцы, сменившие выборных чиновников, должны были повиноваться только Сен-Жюсту (опасный путь, по которому вскоре пойдет и Робеспьер в столице не без его подсказки!).

Смущенные арестом недавно выбранных уже республиканизированным населением революционных властей, страсбургские якобинцы попытались заступиться за своих избранников. Ответ Сен-Жюста был ужасен: «Мы здесь не для того, чтобы брататься с властями, а чтобы судить их!» И прибавил: «Мы будем карать не только виновных, но и равнодушных. Все чиновники, заподозренные в злоупотреблении своим положением или не сделавшие того, что должны были сделать, будут расстреляны».

Комиссар Рейнской армии, в одночасье присвоивший себе высшую военную и гражданскую власть, подкрепил эти слова делом, приказав расстрелять помощника генерального директора военного интендантства Жана Каблеса и еще нескольких интендантов. Срочно были составлены списки всех подозрительных, всех бывших дворян, священников и королевских чиновников, вслед за которыми начались многочисленные домашние обыски и аресты. Заработала и гильотина, пищу для которой стали обильно давать организованные Сен-Жюстом в Страсбурге и других городах революционные комиссии.

Комиссар Сен-Жюст, кабинетный теоретик, когда-то осуждавший Руссо в своем «Духе Революции…» за признание им необходимости смертной казни преступников, теперь не колебался: революционеры должны были расстреливать и гильотинировать своих врагов, так же как те собирались четвертовать и вешать революционеров.

Для Сен-Жюста, знавшего, что останется в живых лишь в случае победы его идеи, и вовсе эти расстреливаемые и гильотинируемые преступники не были людьми: тот, кто пошел против Республики, оказался вне народного тела суверена, то есть как бы оказался проклят народом-божеством. Фактически смерть была лишь благодеянием для этих живых трупов.

Впрочем, чуть позже Антуан понял, что несколько переборщил с поддержкой ультрареволюционеров. Он распустил организованную им в начале миссии террористическую «Революционную пропаганду», арестовывавшую направо и налево виновных и невиновных исключительно по внешнему виду гражданина, показавшемуся «пропагандистам» контрреволюционным. Был арестован командующий местной Революционной армией прокурор Шнейдер, в котором Сен-Жюст разглядел маленького Эбера: бывший священник-иностранец, прикидывавшийся сверхреволюционером, проповедовал бедность и санкюлотизм, но сам жил богато на широкую ногу, обирал в пользу своего кармана затерроризированное население департамента, не брезгуя при этом «брать взятки» и женщинами. Последняя «невеста» кельнского капуцина, с которой он даже сыграл настоящую республиканскую свадьбу, оказалась для бывшего отца Евлогия роковой – по приказу Сен-Жюста развратник-расстрига был выставлен на эшафоте на страсбургской площади на позор, после чего его увезли в Париж для предания суду Революционного трибунала.

Но в целом Сен-Жюст был доволен своей игрой в смерть: не столько казнями, сколько угрозами он навел порядок в провинции. Максимум теперь строго соблюдался. Были заметно снижены цены на продовольствие. Крестьяне за свои продукты беспрекословно принимали бумажные ассигнаты по номинальной цене. Склады Страсбурга быстро заполнялись зерном. Интенданты больше не смели задерживать посылку продуктов в армию. Дома врагов народа реквизировались и обращались в образцовые госпитали. Сами реквизиции проводились абсолютно: Сен-Жюст приказал безвозмездно реквизировать для нужд армии у богатых жителей Страсбурга 2000 кроватей, 10 тысяч пар сапог, 20 тысяч рубах, несколько тысяч плащей, шляп, большое количество лошадей и повозок. Срок исполнения реквизиции назначался в один-два дня.

А так как одними реквизициями выправить катастрофическое положение Восточного фронта было нельзя, Сен-Жюст провел два гигантских финансовых займа в 9 и 5 миллионов ливров у богатых жителей Страсбурга и Нанси. Из них в Страсбурге полмиллиона ливров предназначалось для немедленной и безвозмездной передаче неимущим жителям. Внезапно пролившийся на них золотой дождь ошеломил бедняков.

Запуганные страсбургские негоцианты раскошеливались неохотно. Тем не менее, обошлось без казней: лишь богатейший житель города миллионер Мейно был выставлен на несколько часов связанным на помосте гильотине как злостный неплательщик, – и этого оказалось достаточным.

Сен-Жюст мог гордиться: несмотря на все страшные слухи, которые распускали о нем враги, террор не стал при нем массовым, он сделал его кинжальным, направляемым в конкретного врага: в вора-интенданта, заставлявшего солдат голодать; в предателя-чиновника, договаривающегося с иноземными захватчиками о сдаче города; в умеренного по своим убеждениям богача, не желавшего делиться с новой властью своим кошельком; в подозрительного крайнего революционера, толкавшего своими кровавыми эксцессами и неумеренной демагогией мирное население прямо в объятия врага.

Между тем коллеги Сен-Жюста, посланные в другие департаменты, совсем по-иному распорядились его законом о «революционном порядке управления»: до удивленного и возмущенного Антуана доходили слухи о том, какие реки крови текли в Нанте, Лионе и Бордо, притом без особой пользы для республиканского дела.

Сен-Жюст задумывался: не был ли он, настоявший на принятии временной революционной конституции, ответственным и за это усиление террора на втором году Республики по всей Франции? Похоже, коллективная диктатура Конвента вовсе не годилась для исполнения этого закона, так как все упиралось в личные качества представителей народа, зачастую проводивших террор в собственных корыстных целях!

И неужели Максимилиан не видит того же? Ведь теперь стало совершенно ясно, что Общая воля толкает Робеспьера к принятию единственно верного решения – отказу от коллективной диктатуры…

Пока же Робеспьер (и Конвент вместе с ним) лишь высоко оценивал прифронтовую деятельность самого Сен-Жюста, отдавая ему предпочтение перед другими комиссарами. Посылаемые комиссаром Рейнской армии копии департаментских декретов немедленно зачитывались перед Собранием и публиковались в «Мониторе». Так, после, наверное, самого знаменитого декрета Сен-Жюста: «Муниципалитету Страсбурга. Десять тысяч человек в армии ходят босыми. Вам необходимо в течение дня реквизировать обувь у всех аристократов Страсбурга, и завтра в 10 часов утра десять тысяч пар сапог должны быть отправлены на главную квартиру», – Робеспьер восхищенно заметил Конвенту: «Вы видите, как раздели богатых, чтобы одеть бедных?»