Книга Саблями крещенные - Богдан Сушинский

Уста в уста. А в поцелуе привкус вина из чаши Тайной вечери. В словах — неискренность, во взглядах — недоверие, в помыслах — измена.

Глаза — в глаза. За неискренностью — волчья хитрость, за недоверием — пожар погибельной ненависти.

— А хорошо ли тебе живется, Хмель?

— Татары далеко, а братове-казаки — в доме. И столы накрыты. На кого мне жаловаться? О чем мечтать? Завтра будет по-завтрашнему, но живем-то мы сегодня.

— Нам с тобой так не гоже, — с убийственной трезвостью рассудил Барабаш. — Это пусть молодые рубаки думы свои лезвием сабель охлаждают. Нам с тобой пора мыслить по-государственному…

— Вот оно — слово мудрого гетмана! — покорно признал свое поражение тот, кто пренебрег королевской милостью.

Две правицы подняты вверх и сжаты в омертвевший кулак: теперь мы заодно. А значит, сила.

— Это еще кто? — искренне удивляется Хмельницкий. — Что-то не признаю! Ну, извини, пока что не признаю! А, так ты, оказывается, тот самый сотник Маньчжура! Помню-помню, как же…

И взглядом, одним только взглядом сказал: «Ты мне понадобишься сегодня, сотник. Трезвым, и очень скоро».

46

Чумной пир в доме побежденного и поверженного.

Первый тост — за Сечь, и «чтобы врагам нашим было горько!».

Богатый стол. Кровяная колбаса в жиру, сало — в четыре пальца толщиной, чеснок — в детские головки, и по миске квашеной капусты с яблоками перед каждым. Вот он, истинно украинский стол.

— Слух пошел, что будто бы запил ты, Хмель, — вполголоса, доверчиво проговорил Барабаш. — Ты же знаешь: в походе казаку закон не велит, а на Сечи сабля обидится.

— Время такое, гетман.

— Какое?

— Странное.

— Время всегда странное, если только оно не страшное.

— Мудрый ты, армянин-кавказец.

— Это у меня только кровь кавказская. Мудрость и рыцарство постигал на Украине.

— А я вот пью и думаю: то ли не пришло еще это самое, «мое», время, то ли оно уже давно отгрохотало копытами — от Субботова до Стамбула и от Варшавы до Кафы?

— Пусть сгинут наши враги, панове-казаки!

— Пусть сгинут!

— А до меня, кум-гетман, слух дошел, что вроде бы коронный канцлер князь Оссолинский вручил тебе, гетману Войска запорожского, особую «Королевскую привилегию» со множеством всяких вольностей и почестей, дарованных войску и старшинам казачьим.

— Тебе он разве не давал ее? — оскорбленно сверкнул отблесками араратского малахита Барабаш. — Ты ее разве не читал?

— Мне, может, и показывал, но вручил тебе. Что ж ты ее от казачьей старшины до сих пор утаиваешь?

— Слова королевского жду.

— Так ведь «Привилегия» и есть то самое «королевское слово»!

— А еще — божьего знака.

— И «божьего знака», говоришь? Который должны подать иезуиты? Вот кто, оказывается, платит за твое молчание. А то собрали бы мы полки, зачитали «Привилегию» — и можно было бы поднимать все казачество, всю Украину. Да выстроить шестьсот челнов, да попридержав татар на днепровских переправах, ударить по шляхте, короля предавшей, — не только во имя и во славу Его Величества, но и во имя люда казачьего.

— Куда торопишься, полковник? — раздраженно поморщился гетман. — Когда давали тебе булаву — не взял, а теперь — сразу в Ганнибалы. Чего тебе не хватает? — цедил сквозь подгнившие зубы. — Казна королевская нас пока не обижает, в силе и воле нашей никто не ограничивает. Что, опять в днепровские плавни? В степи, в болота, в комарье подольских лесов? Только для того, чтобы угодить запорожскому сброду?

— А может, я уже вижу его, этот твой «божий знак»? — полушутя сверлит его словом и взглядом Хмельницкий. — Вдруг он уже явился мне?

— На твой полуразоренный хутор Субботов? На пропитанные винным духом иконы, захмелевшие вместе с хозяином?

— За матерь казачью, запорожскую вольницу! — подхватился из-за стола Джалалия.

Пройдет совсем немного времени, и именно он, полковник Джалалия, собственноручно проткнет копьем новоиспеченного «польского гетмана» Барабаша. А пока что спасает от его гнева будущего истинного украинского гетмана Хмельницкого.

— За неньку Украину! — громогласно поддержал его Ганжа.

— Слава! — многоголосо откликнулось казачье братство.

Странная все-таки компания здесь собралась: Хмельницкий — из рода литовско-польских шляхтичей; гетман Барабаш — армянин, похищенный и воспитанный казаками за заповедями мамлюков. Рядом с ними, плечо в плечо, — татарин-выкрест, а ныне полковник Джалалия, и поляк-полукровок полковник Кричевский… «За Украину. За ее волю!»

«Кто там пытается уйти из-за стола? Кто решился на такое без позволения полковника Хмельницкого? Без владетеля этого казачьего пристанища? Обычаев не чтите?»

«Кто не чтит казачьи обычаи?!» — сразу же оголяется несколько сабель. — Зрада! Ганьба!» [42]

«Да нет здесь таких! Все чтят!»

«Ну-ну, посмотрим!»

Появляются и исчезают слуги. Засыпают в седлах разосланные во все стороны от хутора казаки из гетманской и полковничьих охран. Томятся у ворот надворные казаки Хмельницкого. Пробивается через заиндевевшее окно сияние охмелевшего месяца.

Словно предчувствуя что-то неладное, Барабаш держался до последнего тоста, но когда и он обессиленно опустил голову на стол, Хмельницкий подозвал ждавшего своего часа сотника Маньчжуру.

— Узнаешь эту шапку?

— Как же не узнать? Гетманская. С таким большим красным башлыком — только у него.

— Примечаешь, хвалю. Жена гетмана тем более узнает. Скачи в Чигирин, покажи ей, прикажи срочно передать гетману свиток «Королевской привилегии». Объясни, что гетман поспорил. Полковники не верят, что у него действительно есть такая грамота. Спор зашел слишком далеко и может кончиться пьяной схваткой. Изрубят казаки ее гетмана под пьяную руку — и судить их будет некому.

— Это гетман приказал? — на всякий случай уточняет Маньчжура, прикидываясь простачком.

— Забыл, кто тебе отныне приказывает? Жене Барабаша другим именем назовись. Свиток доставишь мне, и никому ни слова: в доме гетмана ты никогда не был, а куда девалась его шапка, понятия не имеешь. Наверняка кто-то из прислуги унес или из джур.

— На черное дело иду, господин полковник.

— Великие замыслы черными не бывают. Другое дело — что все великое оплачено золотом и кровью. В этом ты прав. Скачешь? Или кого другого отрядить?

— У тебя, полковник, и без меня врагов хватает. Есть кому головы сносить.