Книга Подснежник - Джейк Арнотт

После этого мы начали писать друг другу. За последующие годы мне удалось навестить Гарри всего несколько раз, однако письмами мы обменивались с завидной регулярностью. Довольно часто послания Гарри носили чисто практический характер; он мог, к примеру, обсудить со мной свой реферат о дифференциальном ассоциировании, который писал для экзамена второй ступени. В других случаях ему просто необходимо было выпустить пар, пожаловаться на условия содержания или рассказать о столкновениях с надзирателями или другими заключенными. Все письма, разумеется, подвергались цензуре; корреспонденция преступников категории А находилась под особо пристальным контролем, поэтому Гарри приходилось быть предельно осторожным в своих ссылках на тюремную жизнь, на подробности совершенных преступлений – словом, на все, что в соответствии с действующими инструкциями контролер мог счесть «нежелательным».

И Гарри придумал код. Если в письме он использовал выражение «при всестороннем рассмотрении становится ясно», то заглавные буквы следующих за ним слов образовывали тайное сообщение, которое он хотел мне передать. Как правило, эти сообщения не содержали ничего серьезного, но для Гарри это была отдушина. Еще один способ досадить системе, которая подавляла его грубой силой. Его маленькая игра, его маленькая выдумка.

Когда пишешь кому-то, кто находится в заключении, часто забываешь, о чем ты уже рассказывал, потому что твоя жизнь постоянно меняется. Но в тюрьме время течет по другим законам, там каждый день похож на предыдущий как две капли воды. Порой Гарри со свойственной ему скрупулезной точностью ссылался на ту или другую идею из моего предыдущего письма, о которой я успевал совершенно забыть. Так он превратился для меня в своего рода узелок на память, в блокнот с записями, с которым я мог время от времени сверяться.

Между тем обстановка продолжала меняться. Во всяком случае – на свободе. По мере того как близились к концу семидесятые, я начал чувствовать, как растет во мне неуверенность в идеях, которые когда-то казались непреложными истинами. Моя научная карьера развивалась, впрочем, довольно неплохо. Я публиковал статьи, аналитические обзоры в «Нью сэсайэти» и даже несколько раз выступал на радио. Кроме того, я начал подбирать материалы для книги. Казалось, все идет хорошо, и все же я продолжал испытывать сомнения. Воодушевление и энтузиазм, возникшие после Национальной конференции по девиантному поведению, куда-то улетучились, а новых событий подобного масштаба больше не происходило. Великие радикальные откровения, выглядевшие когда-то такими новыми и привлекательными, утратили свой первоначальный блеск и казались банальными до зевоты. Идеи, некогда волновавшие умы и вызывавшие желание спорить, поблекли и утратили актуальность. В воздухе отчетливо запахло реакцией, и университетские преподаватели – вместо того, чтобы атаковать научные проблемы, – переключились друг на друга. Дух коллективного творчества, некогда питавший головоломные проекты, окончательно иссяк.

Карен, в противоположность мне, не испытывала, казалось, никаких сомнений. Во всяком случае, держалась она весьма самоуверенно и агрессивно. Она писала статьи для радикального журнала, отражавшего проблемы современной социальной работы; в них она отстаивала важность пробуждения сознания у женщин и доказывала ценность исходящих от Женского движения идей для грядущего социального преобразования общества. Много статей Карен посвящала избранным аспектам феминистского понимания семьи и воспитания потомства, которые, по ее глубокому убеждению, могли оказать серьезное влияние на отношение политиков к социальной работе. В последнее время феминизм явно был на подъеме, и не считаться с ним было уже нельзя.

Я, со своей стороны, не мог не чувствовать себя до некоторой степени униженным. Мне не нравился мой новый статус «деспота» и «тирана». И главный принцип феминизма – принцип «все мужики – сволочи» – также меня тревожил. Все это казалось мне слишком знакомым. Доктрина первородного греха, согласно которой мужчины изначально и глубоко порочны, – вот что такое феминизм, если освободить его от словесной шелухи.

В силу этого наши с Карен отношения сделались достаточно прохладными, если не сказать больше. У каждого из нас была теперь отдельная комната. Изредка мы все же занимались сексом, но инициатива всегда исходила от Карен. Она называла это «перестройкой экономики половых отношений», не переставая при каждом удобном случае напоминать мне, что не делит проблемы на личные и политические.

Мне, однако, казалось, что она не совсем точно расставляет акценты. С моей точки зрения, не наши личные проблемы стали общественными, а наоборот – политическая борьба переместилась на личный уровень. Карен всегда утверждала, что занимается важной, созидательной работой, которая «сможет что-то изменить», как она выражалась, в то время как я, по ее мнению, был слишком увлечен отдельными экзотическими аспектами мужской психики. Именно тогда она стала пренебрежительно называть мои исследования в области теории девиантности «работой служителя в зоопарке». С особым презрением она отзывалась о моей переписке с Гарри Старксом. «Ну, как поживает твой любимый подопытный кролик?» – спросила она однажды, когда я внимательно читал только что полученное письмо. «Надеюсь, ты не хочешь, чтобы его выпустили? – заявила она в другой раз. – Ведь это испортит твой великий эксперимент».

Самое неприятное заключалось в том, что Карен была права. Я был в восторге от выпавшей мне редкой возможности. На Гарри я смотрел как на долгосрочный проект, способный принести очень важные результаты. Для меня он был не столько субъектом, сколько объектом – объектом исследования. Но если быть откровенным до конца, то пугало меня вовсе не мое желание видеть его за решеткой как можно дольше. Сам не зная почему, в глубине души я испытывал иррациональный страх перед тем, что Гарри действительно могут выпустить. Я плохо представлял себе, как он поведет себя на свободе, но сама эта перспектива меня немного пугала.

Однажды вечером к нам неожиданно нагрянула Жанин. После нашего непродолжительного увлечения друг другом я виделся с ней не часто. Теперь она училась уже на втором курсе, где я не вел ни лекций, ни семинаров. Ну а если говорить честно, то я сам старался ее избегать.

В последнее время Жанин стала коротко стричься. Новая прическа подчеркивала ее большие глаза и чувственный рот, делая ее немного похожей на мальчишку-сорванца. Шагнув через порог, она лукаво мне подмигнула.

– Здравствуй, Жанин, – сказал я как можно приветливее, от души надеясь, что она не заметит в моей интонации нервических ноток. – Рад тебя видеть.

– Привет, Ленни, – проговорила она нараспев, проходя мимо меня в прихожую.

– Входи, – сказал я, но это прозвучало глупо, поскольку она ужа вошла.

Жанин подняла голову, посмотрена на потолок, на стены и тихонько вздохнула.

– Какой очаровательный домик, – сказала она.

– Я не знал, что ты зайдешь, – сказал я чуть более поспешно, чем мне хотелось. – Проходи в гостиную. Выпьешь что-нибудь?

Она резко повернулась ко мне, ее глаза и рот широко раскрылись.