Книга Физиология наслаждений - Паоло Мантегацца

Но посреди обуревающего его стечения всевозможных радостей юноша никогда почти не анализирует своих чувств. Он стремителен и насильствен во всех проявлениях собственной воли. Оборвав лепестки цветка или поласкав глазами страницы книги, он выпускает из рук цветок и бросает о землю недочитанную книгу, устремляясь внезапно в водоворот света, ласкаясь и толкая, желая и сорвать, и сломить, и приостановиться на чем-либо навсегда. Высоко бывает иной раз безумие молодости, великодушны его бессмысленные утопии! Какое множество благословений и проклятий могут нестись вслед этому физиологически и временно безумствующему человеку! Если продлятся во мне жизнь и сила, то я когда-нибудь опишу повесть подобного безумия.

Природа оградила человека пределами расточительности, и когда кровь начинает бить менее стремительно в его висках и когда утомление долгим бегом начинает замедлять его шаги, тогда он утирает пот с разгорячившегося лба и осматривает топографии местности вокруг себя. В подобный момент человек чувствует зрелый возраст. Годы и телесная сила могут расширить грани физических сил, но они бывают бессильны на определение нравственного возраста. Эпохи эти иногда и сходятся, но не всегда.

Отрок бывает способен злоупотребить первыми проблесками скороспелого ума, встать на десятом году жизни перед поприщем, открытым юношеству; он, осмотревшись около себя, способен начертить себе путь жизни до начала действительного бега, и таким образом он может стать экономным, даже скупым, не побывавши вовсе расточительным. И вот человек становится зрелым, не вкусив наслаждений юности; отказавшись от них, он в двадцать лет уже вполне принимает осанку зрелого возраста.

Но, в какие бы то ни было годы получил человек преимущества зрелости, – двадцати ли, сорока ли лет, – он равно видоизменяет не только форму, но и саму суть своих наслаждений, обращая всю сумму их в недвижимое имущество. В юности люди предпочитают судорожное веселье биржевой игры, только бы достаточно велика была условленная ставка; юноша идет без страха навстречу банкротству и разорению. Сегодня юноша – нравственный миллионер, завтра он будет лишен последней копейки. В этом ужасном колебании страшных подвижных качелей ему чудятся движение, безумная радость, жизнь – и юноша доволен.

Зрелый человек, напротив того, довольствуется и в нравственном мире тремя или четырьмя процентами, только бы верен был отвечающий за них залог. Он влагает капиталы свои и в дом, и в земли, выплачивая притом дань всевозможным страховым обществам, страхуя дом свой от огня и посевы от града. То недвижимое имущество, которым столь дорожит человек зрелого возраста, – это чувства семейной любви, это тихие вдохновения славы, прелести ученого труда, аффекты, концентрированные в значении первого лица, и другие тому подобные капиталы, о которых уже достаточно говорено мной в этом труде.

Когда зрелый человек приближается к старости, он начинает чувствовать оскудение наслаждений, он чует скорое исчезновение их, несмотря на все экономическое распределение этих богатств своих, и вот он начинает скупиться наслаждением. Он выбирает их из рук доверенных лиц; он сам становится управителем и кассиром собственных имуществ, желая все видеть и размерять собственными глазами; он сосредоточивает в себе все силы наслаждения, заботливо сторонясь всякого, кто кажется ему прихлебателем чужих удовольствий. Он, собственно, прав в этих распоряжениях своих, так как те нравственные фонды, которыми он так злоупотреблял в молодости, оказываются крайне истощенными. Сдержанность зрелого возраста поправила было состояние его финансов, но время, против которого не существует страхования, грозит разрушить дома его и засушить его поля. Для наслаждения старцу уже не остается ничего, кроме дорогих сердцу воспоминаний и бледных радостей, зорко оберегаемых в искусственно нагреваемых им теплицах.

Человек, здоровый умом и телом, не становится несчастным с наступлением старости; колеблясь уже на ветхих ногах своих и едва будучи в силах улыбнуться иссохшими устами своими, он все еще восторженно привязан к жизни и любит ее до безумия. Что ни говорите, но при виде такой страстной привязанности человека к существованию невольно подумаешь, что в жизни нашей больше радости, чем горя.

Если бы требовалось формулировать все перипетии человеческих наслаждений, обусловленных годами и возрастом, мы сказали бы, что младенец, наслаждаясь первой свежестью ощущений, испытывает бездну мелких, но весьма живых удовольствий. Юноша наслаждается самыми бурными и как бы вулканическими радостями жизни, не умея ценить их по достоинству. Зрелому возрасту дана тихая отрада удовлетворения и покоя; старцу же предоставлена только утеха последнего долгого взгляда на все то, что готово навеки исчезнуть из его глаз.

Сумма наслаждений состоит в ребячестве, в распоряжении природы, и мы свободно наслаждаемся процентами с нее, не заботясь об ее сбережении. При достижении юношеских лет сама природа заявляет нас совершеннолетними, и мы, вступив сразу в распоряжение всеми богатствами своими, становимся щедрыми и расточительными, до полнейшего безумия, подвергая крайней опасности состояние нравственных финансов наших. От разорения нас спасает зачастую чрезвычайное богатство наших сил. Дошедши до зрелого возраста, мы начинаем заботливо собирать осколки собственных имуществ, тщательно приберегая оставшиеся крохи. К старости же все мы становимся скупы на наслаждения.

Здоровье сильно влияет на суть наших наслаждений. Болезни, производящие положительное страдание, урезывают наслаждения людей и по количеству, уменьшая способность впечатления и тем делая человека неспособным к наслаждению мелкими, обыденными радостями жизни. Иногда же, наоборот, болезненное состояние, обостряя способности к впечатлению, заставляет нас еще более дорожить телесным благосостоянием, обращая внимание наше на наслаждение, производимое внутри нас сознательным ощущением механизма жизни. Во всяком случае, болезнь вызывает в нас отрицательные наслаждения – как выздоравливания, так и возвращения к полному здравию.

Глава VI. Нравственная топография наслаждений

Среди вопросов, возникающих по поводу синтеза и естественного описания наслаждений, не последнее место занимает вопрос о распределении наслаждения по различным наслоениям общественного мира. Вопрос этот, вовлекая нас в рассуждения о темах практической философии и политической экономии, мог бы занять собой страницы целого тома; притом мелкие судьбы отдельных личностей затребовали бы от нас массу терпеливого и долгого наблюдения. Но здесь, как и всегда, я могу только указать на существующий пробел, обозначая с точностью его очертания, и затем, измерив его глубину, идти далее по предназначенному себе заранее пути.

Хотя обещания будущей жизни и сопряженных с ней вознаграждений могли бы отчасти утешить всех страждущих и бедствующих на земле, принужденных поддерживать безрадостную жизнь, едва зарабатывая себе право на существование болезненным и упорным трудом, тем не менее мысль, что деньги и только они одни служат мерилом всех земных наслаждений, грозили бы подрыть со временем все основания общественной жизни. Наиболее богатый человек был бы в таком случае и наиболее счастливым, и тому, кто родился без надежды на собственную, унаследованную им копейку, оставалось бы только проклинать свою жизнь и отчаиваться в благости провидения. К счастью, дело обстоит вовсе не так: на земле существует много радостей, не подлежащих купле и не приобретаемых на миллионы всех Ротшильдов. Все наиболее дорогие человеческому сердцу наслаждения доступны всякому, и если случай распределяет их иной раз со своенравным лицеприятием, то, во всяком случае, судьба выдает их людям вовсе не в обмен на деньги и не на вес золота. Умственные наслаждения бывают доступны даже нищему, если бы они давались бедняку с удвоенным для него трудом – они приносят ему все-таки много радости. Гений – не принадлежность того или другого сословия; он, к счастью, не может, как все прочие блага жизни, передаваться людям по наследству. Созерцание природы, наконец, доступно всем.