Книга Растревоженный эфир - Ирвин Шоу

Крамер потел, лицо его стало багровым.

— Вот что я говорю клиентам в моем кабинете, потому что я хочу, чтобы они могли заработать на жизнь, потому что я сам хочу зарабатывать на жизнь. И я должен сказать вам кое-что еще. Если они не соглашаются со мной, независимо от того, какие они знаменитые, независимо от того, как они мне близки, я жму им руку и говорю: «С этого момента ищи себе другого агента, сынок. Твоими делами я больше не занимаюсь». — Он обвел взглядом зал. — Мальчики и девочки, — голос переполняла мольба, все-таки десять процентов Крамера полностью зависели от тех, кто сидел сейчас перед ним, — я держу руку на пульсе общественного мнения, я люблю вас всех, даже тех, кто насмехается надо мной и называет кровососом и паразитом. Я люблю всех, кто выходит на сцену или встает перед микрофоном, читает текст, поет песни, смешит людей. Я знаю, это звучит банально, но это правда: я не хочу видеть, как вас убивают. Поэтому запомните то, что я сейчас сказал. Подайте заявление, откажитесь от членства, покончите с этим раз и навсегда. Развлекайте людей. А насчет Билля о правах пусть тревожится Верховный суд. Благодарю вас. — Крамер поклонился, мелкими шажками направился к своему стулу и сел. Только тут Арчер заметил, какие высокие у него каблуки.

После недолгой паузы раздались жиденькие аплодисменты. Большинство слушателей, понурившись, смотрели на свои руки.

Даже если в душе ты соглашаешься с Крамером, подумал Арчер, едва ли его доктрину можно принять на ура. Подай заявление, откажись от членства, покончи с этим раз и навсегда, развлекай людей. Арчеру вспомнились фотографии, сделанные во время войны неподалеку от Триполи. На стенах разрушенных домов итальянских колонистов Муссолини намалевал другой лозунг. «Credere. Ubbidire. Combattereo. «Верь. Повинуйся. Сражайся». Итальянец ничего не сказал о развлечениях. Упустил столь важный момент современной жизни, потому что был еще новичком в большой игре, а времени на окончательную доводку его философии ему не дали.

Под затихающие аплодисменты Бурк направился к кафедре.

— Клем! — Крамер через пустой стул наклонился к Арчеру. Краска схлынула с его лица. — Клем, тебе понравилось? — озабоченно спросил он.

Арчер на мгновение задумался.

— Джо, мне хотелось плакать.

— Так тебе не понравилось? — В голосе Крамера зазвучала обида.

— Я не говорил, что мне не понравилось. Я сказал, что мне хотелось плакать.

— Благодарим вас, Джо Крамер, — донеслось с кафедры, — за то, что вы нашли время, чтобы прийти сюда и ознакомить нас со своей точкой зрения.

Зал затих, не желая благодарить Джо Крамера за высказанные им соображения. Но многие крепко задумались, вспоминая организации, к которым принадлежали, пытаясь найти способы выйти из них с наименьшей затратой нервов и сил.

— А теперь, — возвестил Бурк, — мы послушаем человека, который много лет ставил радиопередачи и играл активную роль в деятельности Гильдии радиорежиссеров, несколько лет входя в состав совета директоров. Мистер Марвин Льюис.

Льюис медленно поднялся, словно не слыша аплодисментов. Широкоплечий, плотный, с приятным печальным лицом. Одевался он небрежно, как и положено представителю богемы, и славился едкими репликами, которые отпускал в адрес актеров, не проявлявших должного рвения или таланта в его постановках. Неспешным шагом Льюис направился к кафедре, поглядывая на белые прямоугольники. Потом положил их на кафедру, достал из кармана очки в тяжелой роговой оправе и зажал в руке, словно пистолет, ожидая, пока в зале установится тишина. В этот момент в дальней стене открылась дверь, и в зал вошла женщина. На лице Льюиса отразилось неудовольствие — в студии он опозданий не терпел, но здесь подождал, пока женщина усядется в последнем ряду. Арчер не сразу сообразил, что это Китти. Двигалась она очень медленно, неуклюже, неся перед собой большущий живот. Ему оставалось только гадать, каким ветром ее занесло в «Сент-Реджис».

— Я сразу собираюсь предупредить вас, — громко, с угрожающими интонациями в голосе начал Льюис, — чтобы вы не ждали от меня вежливых советов или рекомендаций. Для вежливости больше нет времени. — Он водрузил очки на нос жестом рыцаря, опускающего забрало перед тем, как ринуться в бой. — Мне сейчас не до хороших манер, так что, если среди вас есть чувствительные особы, я предлагаю им выйти.

Он оглядел зал, ожидая, что чувствительные особы проявят себя и потянутся к дверям. Никто не шевельнулся.

— Мы собрались здесь, чтобы чего-то добиться, — возвестил Льюис, — а сделать это мы можем лишь одним способом: говоря друг другу правду. Вот я и хочу сказать следующее: мне не нравится то, что я слышал с этой трибуны, и мне не нравятся люди, которые сидят на этой сцене рядом со мной.

Зал затих, и Арчер почувствовал волну раздражения, накатывающую на сцену. Удачная завязка, профессионально отметил он, Льюис нагнетает напряжение и разом захватывает внимание зрителей.

— Мы все в одной лодке, — Льюис сдернул очки и потряс ими в воздухе, — и наш единственный шанс — сплотиться, чтобы объединить усилия для ответного удара, а здесь я услышал лишь сеющие рознь истерические вопли да предложения встать на колени, сдавшись на милость победителя. Если бы ораторов выбирала другая сторона, там не смогли бы найти лучших кандидатов. — Он вновь водрузил очки на нос, его брошенный в зал взгляд переполняло презрение. — Сначала вы узнали от одного господина, что он не коммунист и всегда выступал против коммунистов. И это говорил человек, который, по его собственным словам, первым пострадал за свою так называемую либеральную деятельность. Кто тянул его за язык? Какой цели служат его слова? Или он думает, что таким образом он защищает право на свободу речи, или право на личные партийные убеждения, или право творческой личности публично высказывать все, что приходит ей в голову? Или он думает, что сможет спасти свою шкуру, пожертвовав одними и заставив других присоединиться к этой безумной охоте на ведьм, от страха присягнув на верность? На верность чему? Конституции Соединенных Штатов, принципу жить по совести или недальновидной, отвратительной доктрине страха и ненависти, которая сегодня утверждается во всей стране и которая затянет нас в войну и заткнет нам всем рты? Неужели он действительно думает, что спасет свою шкуру, содействуя этому бесстыдному плану? Или он считает, что благодаря сегодняшнему признанию завтра его агента везде встретят с распростертыми объятиями, чтобы сказать, что его клиент снова взят на работу, что ему повышен гонорар, что теперь он образец для подражания? Вы знаете, и я знаю, даже если он и его агент не в курсе, что такому не бывать. Его вышибли, потому что год назад он посмел заикнуться о свободе личности, и он останется за воротами до тех пор, пока мощная волна протеста не заставит отступить нынешних реакционных хозяев радиоиндустрии. Вот тогда им придется вновь взять его на работу вместе с остальными. А если сегодня не поднять эту волну, то придет время — и ждать, доложу я вам, осталось недолго, — когда Вудроу Бурк окажется в концентрационном лагере бок о бок с людьми, которыми сегодня он с такой легкостью готов пожертвовать. Он может семь дней в неделю говорить, будто всегда выступал против коммунистов, но никто не будет его слушать, никто не шевельнет ради него и пальцем, и ему придется доживать свой век за колючей проволокой.