Книга Последние капли вина - Мэри Рено

– Здравствуй, Алексий.

Я взглянул на него - и увидел Ксенофонта.

Я отвернулся и ушел; не так уж мне хотелось оскорбить его, просто я не поверил своим глазам. Когда мы встретились в следующий раз, он был один. Он остановил меня рукой, на лице его была открытая улыбка:

– Почему ты сердишься на меня, друг? Что мучит тебя?

– Только то, что мучит и тебя тоже, - сказал я.

Он взглянул на меня серьезно, как человек, который вправе обидеться, но предпочитает не заметить обиды.

– Воспринимай жизнь, как она есть, Алексий. В Городе нужно поддерживать порядок; это мера против толпы, а не против таких людей, как мы. Спартанцы уважают воина и благородного человека, даже если он держит копье против них. Молодой Арак, которого ты видел со мной, отличный товарищ. Мы с ним однажды чуть не убили друг друга в горах вблизи Филы. Если уж он не запомнил зла, так кому же еще его помнить? Нужно получать радость от общества человека чести, из какого бы он ни был Города. Доблесть - превыше всего; разве Сократ не учил нас этому всегда?

Его чистые серые глаза глядели прямо мне в лицо, говорил он от души.

А я молчал, думая о школьных днях, о наших щенячьих драках в комнате для омовений. Как будто все, разделившее нас, было ненамного серьезнее, чем болеть за разные колесницы на Играх. Он смотрел на меня, и я видел в его глазах мысль: "Хорошо ли ты поступаешь, упрекая меня? Разве я нашел худшего друга, чем Хремон?" Но есть вещи, о которых благородный человек не говорит.

– В Городе должен быть порядок, - повторил он. - Без порядка - чем человек лучше животных?

Мы с Лисием мало говорили о происходящем - видели боль в мыслях друг друга и не хотели сыпать соль на раны. Мы встречались, чтобы побеседовать или помолчать, либо же послушать Сократа, который жил точно так же, как обычно, проникая своими расспросами в природу человеческой души, справедливости и правды. Как всегда, он не принимал участия в политике, он лишь следовал за логикой, куда бы она ни вела. Если некоторые из утверждений, недавно высказанных людям, не соответствовали логике, для него это было вопросом именно логическим.

Платон появлялся реже, чем раньше. Когда он занялся политикой, Сократ дал ему один-единственный совет: изучать закон.

– Никто не ждет, что человек сумеет изготовить кувшин для воды, не пройдя вначале ученичества. Неужели ты думаешь, что искусство управления людьми проще?

Когда же он приходил к Сократу, то говорил редко: либо слушал, либо погружался в мысли. Он напоминал больного человека на пиру, который выбирает лишь ту пищу, которая ему не повредит. Я был не настолько глуп, чтобы сравнивать его горе с моим - шрамом в небе, прорезанным яркостью метеора и самим его полетом.

Самос пал. Без флота у островитян не было и капли надежды. Лисандр оставил демократам жизнь да еще надетую на них одежду, чтобы не ходили голыми в изгнании, и отдал Город олигархам, которых мы когда-то сбросили. Закончив на том свое дело, он триумфально отплыл домой, в Лаконию, с военными трофеями и полным кораблем сокровищ, из которых, как говорили, ни драхмы не прилипло к его пальцам. Этот человек не испытывал жадности ни к чему, кроме власти. Но таким был не каждый спартанец, через чьи руки прошел этот груз; и, как мне говорили, в Лаконии многое изменилось с тех пор, как туда попало это золото.

Войска Каллибия оставались в Верхнем городе, и каждый афинянин, желавший совершить жертвоприношение, должен был просить у них позволения. "Тридцать тиранов" совершали теперь аресты в присутствии спартанского стражника. Начали они с метеков. Я сам видел, как вели по улицам Полимарха-щитодела. Он был мне знаком - культурный человек, принимавший у себя в доме философов. Я повернулся к остановившемуся рядом прохожему и спросил, каково обвинение.

– А-а, - отозвался он, - кажется, они его наконец поймали. - Это был человек нездорового вида, белки его глаз напоминали цветом белок тухлого яйца. - По-моему, продал какому-то небогатому воину щит из тонкой бронзы с дрянной подбивкой, и тот был убит. Вот так эти чужеземцы делают свои деньги: продают дешевле, чем честные люди.

– Ну что ж, после суда узнаем, виновен он или нет.

– Виновен или нет? Конечно виновен! Это же брат Лисия, оратора, сочинителя речей - тот защищал грязных доносчиков, подобно Сократу, который учит молодых людей насмешничать над богами и бить своих отцов.

Я посмотрел на него. Легче было бы пронять логикой пса, выскребающего из шерсти блох.

– Ты лжешь, - сказал я. - И мысли твои воняют так же, как твое тело.

Я ушел оттуда, сердясь на самого себя. "Это болезнь, - думал я, - и меня она постигла так же, как и остальных".

Полимарха вообще не судили. Было объявлено, что он с достаточными основаниями признан виновным в измене, и ему дали болиголов в тюрьме. Его брат Лисий, выскользнув через заднюю дверь, отплыл из Пирея и сохранил жизнь. Их состояние было конфисковано и, как объявили, перешло государству. Но бронзовые статуи из их домов оказались в доме одного из "Тридцати". Потом и другие из них совершали то же самое. Те, кто уже поживился, подстрекали остальных, чтобы все они были в равном положении. Но Ферамен отказался - и люди это заметили. Он выглядел больным и, ужиная у нас в доме, соблюдал осторожность, чтобы его не обеспокоил желудок.

В скором времени Город уже привык видеть, как людей убирают без суда. В конце концов, они были всего лишь метеки. Потом "Тридцать" начали аресты демократов. И с этого момента в Городе появились две нации. Ибо отныне человеку ради собственной безопасности было уже недостаточно просто следить за своим языком. От него требовалось сдать свою душу - и многие ее сдали.

Однажды утром, когда я выходил из дому, отец остановил меня. Какое-то время он ходил вокруг да около, и наконец выложил:

– …так вот, если все учесть, то лучше будет, пока дела идут сложно, чтобы ты не показывался на людях с Лисием, сыном Демократа.

У меня потемнело в глазах, к горлу подступила тошнота.

– Отец, во имя матери моей, скажи: Лисий в опасности?

Он глянул на меня с нетерпением:

– Тьфу ты… нет, насколько мне известно. Но ему не хватает осмотрительности. Он дает людям повод говорить о себе.

Я помолчал - надо было взять себя в руки.

– Вот уже десять лет, отец, когда говорят о Лисии, я разделяю с ним его честное имя. И за что прикажешь мне продать его? За миску черной похлебки? За поцелуй Крития? За сколько?

– Ты меня оскорбляешь. Я говорю о самом обычном благоразумии. Есть обстоятельства, которые нельзя раскрывать несдержанным на язык молодым людям, но мы должны надеяться, что нынешнее состояние дел не продлится до конца времен. А до тех пор я желаю видеть в этом доме манеры, которым ты научился от меня, а не от Сократа.

Я заметил глубокие морщины у него вокруг глаз; последнее время он часто выглядел усталым.