Книга Мужайтесь и вооружайтесь! - Сергей Заплавный

— Каково, Василей Фомич, а? Выходит, это русский народ московских государей тиранит? Выходит, это он царскую землю шпынями и блинниками пустошит? Ловко! Еще и облаяли князя Пожарского на его милосердии. Да я бы их за такие слова в чернилах, коими они свои враки писали, утопил!

— Постой, Кирила свет Нечаевич, не кипятись, — невольно улыбнулся его молодой горячности Тырков. — Сам знаешь, за враки пошлин не берут. Чем они больше и нелепей, тем зацепистей. Но здесь враки не на голом месте построены. В них свой смысл есть. Вчитайся в них и поймешь, что речь тут о притязаниях королевича Владислава идет.

— Да ну… — поморщился Кирила. — Скажешь тоже…

— Ничего «не да ну». Владислав себя уже государем Московским возомнил, а народ ему вместе с папашей Жигимонтом от ворот поворот дал. Ну чем не тиран? Сперва на верность королевичу присягнул, а теперь его доверенных, как мышей в мышеловке, держит. Что для нас освобождение, то для поляков ложь и сумасбродство. Оттого паны и бранятся, что свое бессилие чувствуют.

Кирила торопливо перечитал ответ из Кремля и вдруг по-мальчишески рассмеялся:

— Выходит, и мы с тобой тираны этому Владиславу? Ну это же совсем другое дело! Как я сразу-то не сообразил?

Но Тырков его веселости не поддержал:

— Три недели, которые Ходкевич назначил, нынче истекли. А поляки — народ памятливый. Вот я и думаю, как бы они на заложниках, о которых ты как-то говорил, не отыгрались. Лишние рты им теперь в обузу…

В своем предчувствии Тырков не обманулся. Несколько дней спустя Струсь и Будзила решили изгнать из Кремля и Китай-города всех, кого посчитают лишними. Вот и устроили облаву на женщин, стариков и детей. Не разрешая ничего брать с собой, польские жолнеры стали сгонять их на Торговую площадь, а правящим боярам во главе с Федором Мстиславским велели договориться с предводителями ополчения, чтобы они их приняли. Если же кто-нибудь вздумает во время передачи заложников в Кремль ворваться, те не медля будут перебиты, а ослушники под взрывы пороховых бочек попадут.

Не надеясь на Трубецкого, Мстиславский к Пожарскому со слезной просьбой обратился: встреть-де наших жен и детей, князь, от обидчиков всякого рода охрани, о дальнейшем их мирном проживании позаботься; это милосердное деяние тебе зачтется.

Пожарский их просьбу исполнил. Поставив на пути в свой стан крепкие караулы, он сам навстречу изгнанницам и изгнанникам выехал и сделал все для того, чтобы они вопреки ору таборных казаков и московской черни к дворянам и посадским людям по родству и свойству попали.

Не успел Пожарский с этим делом управиться, прискакал гонец из Вологды с позорной вестью: воеводы Иван Одоевский Меньшой и князь Григорий Долгорукий город пропили. У них все делалось хмелем — что в отъезжих караулах, что на сторожевых башнях, что в наряде у пушкарей и затинщиков. Вот и проспали польских и литовских людей с черкасами, которые от Ходкевича отделились и за час до восхождения солнца на день пророка Ионы и Петра-мытаря[104]изгоном на Вологду пришли, посады сходу выграбили и выжгли, младшего воеводу и дьяка Истому Карташова убили, а архиепископа Сильвестра в заклеп посадили. Из Белоозера на помощь Вологде воевода Григорий Образцов со своим полком подошел, но его пока никто не слушается. Все друг друга грабят. И главный вред от тех казаков идет, что из подмосковных таборов Трубецкого за кормами нагрянули.

Для водворения порядка Пожарский на Вологодчину князя Федора Елецкого с отрядом дворянской конницы послал, а сам попросил посредников встречу ему с Трубецким ускорить.

Для решающего разговора предводители ополчений сошлись у реки Неглинной. Разговор у них получился трудным, затяжным, нелицеприятным, но закончился он примирительным соглашением — сначала на словах, потом на бумаге. В числе других его вынуждены были подписать Иван Шереметьев, окольничий Федор Плещеев, дворянин Данила Микулин и другие тушинцы. А чтобы этому соглашению огласку дать, Пожарский велел разослать по городам грамоту такого содержания:

«Были у нас до сих пор разряды разные, а теперь, по милости Божией, мы, Дмитрий Трубецкой и Дмитрий Пожарский, по челобитию и приговору всех чинов людей, стали заодно и укрепились, что нам да выборному человеку Кузьме Минину Москвы доступать и Российскому государству во всем добра хотеть без всякой хитрости, а разряд и всякие приказы поставили мы на Неглинной, на Трубе, снесли в одно место и всякие дела делаем заодно и над московскими сидельцами промышляем: у Пушечного двора и в Егорьевском монастыре, да у Всех святых на Кулишках поставили туры и из-за них по городу бьем из пушек беспрестанно и всякими промыслами промышляем. Выходят из города к нам выходцы, русские, литовские, немецкие люди, и сказывают, что в городе из наших пушек побивается много людей, да много помирает от тесноты и голоду, едят литовские люди человечину, а хлеба и никаких других запасов ничего у них не осталось, и мы надеемся овладеть Москвою скоро. И вам бы, господа, во всяких делах слушать наших грамот — Дмитрия Трубецкого и Дмитрия Пожарского и писать об всяких делах к нам обоим, а которые грамоты станут приходить к вам от кого-нибудь одного из нас, то вы бы этим грамотам не верили».

«Ну, наконец-то, — возвращаясь из монастыря к своей дружине и к своим обязанностям, думал Тырков. — Теперь-то уж мы точно кремлевский узел развяжем!».

Ерофеевы смотрины

Октябрь переменчив. У него семь погод на дворе: сеет, веет, крутит, мутит, рвет, сверху льет и снизу метет. Недаром его то листопадом, или паздерником[105], называют, то грязником, или порошником, то назимником, или перепутником.

Вот и нынче первый снег ранним утром на день Покрова Пресвятой Богородицы лег, обметанные ледком лужи, затверделую землю и желтую листву с редких деревьев ослепительной белизной припушил. Но уже к полудню выкатилось на мглистое небо веселое солнце и превратило его в темные влажные потеки. Однако старых казаков не проведешь. Один из них, томский послужилец Иевлейка Карбышев, нежданной веселости полудневного светила не обрадовался.

— К вечеру морозец крякнет, — глянув на небо, определил он. — И похоже, что немалый.

— А ты почем знаешь, дядя? — засомневались молодые ополченцы.

— А по том, что сверху над солнцем сияньице появилось. С боков еще два. Это пасолнце с ушами, проще сказать, побочное солнце. Оно на морозы и указывает.

Покровское солнце и впрямь недолго улыбалось. Часа с два. Потом оно вдруг насупилось, стало меркнуть, пока его порывистый ветер паздерник совсем с неба не сдул.

Хорошо, сибирская дружина под началом второго воеводы Кирилы Федорова к холодам успела подготовиться: полусожженную усадьбу приказной боярыни, ведавшей государевым Хамовным двором в Кадашах, починила, новые клети для жилья к ним пристроила, дровами худо-бедно запаслась. Раньше на Хамовном дворе браные скатерти, полотенца и прочее убранство из льняных полотен-хамов для царской семьи ткались, а теперь лишь грубые изделия для посадников и крестьян делаются. За последние годы все здесь в упадок пришло — стены, строения, ткацкие станы. Повсюду разбойная голытьба и казаки Трубецкого в поисках поживы рыщут. Лен из Новгорода и других северных городов приходит с большими перебоями. Ткачи-хамовники и бондари-кадаши разбегаются. Вот и послал Пожарский часть земской рати юго-запад Москвы от возможного нападения королевского войска заступить, а заодно ремесленникам от бродячего люда помочь защититься. Сибирской дружине Кадашевская ткацко-бондарная слобода и досталась.